Иван Василенко - Жизнь и приключения Заморыша

Гриша остался в классе, а мы с Зойкой ощупью прошли через класс в мою комнату. Пакет я опять сунул под тюфяк.

– Понимаешь, – шептала она, – нехорошо, если кто увидит ночью коня около школы.

– А если кто увидит его в классе?

– Что ж, подумают, что он пришел учиться, – засмеялась Зойка. – Никто не увидит: я уеду до рассвета.

Я зажег ночник. По комнате разлился слабый, синеватый от колпачка свет.

– Вот привезла тебе подарок, – сказала Зойка, вынимая из брезентовой сумки и расправляя темные с помпончиками занавески. – Хоть твои окна на улицу не выходят, а так все-таки надежней. Да и тебе уютней будет, а то совсем в комнате голо.

Из двух моих окон одно выходило в класс, а другое – в застекленные сени, поэтому в комнате даже днем было полутемно, тем более, что я окна закрывал газетами. Зойка прикрепила занавески, отошла к двери и оглядела комнату: да, конечно же, стало гораздо уютней. От удовольствия мы оба засмеялись. Теперь уже можно было и лампу зажечь, не опасаясь, что кто-нибудь увидит мою ночную гостью.

Зойка сняла ватник и сапоги, а на ноги надела комнатные туфли, извлеченные все из той же вместительной брезентовой сумки.

– Какая ты стала грациозная и… домашняя, – сказал я. – А девчонкой была длиннорукая, долговязая… и противная задира.

– Противная, а сам цыплят для меня крал.

– Я?!

– Забыл? А кто принес двух цыплят, когда я болела? Я потому и на ноги встала, что бабка мне из тех цыплят суп варила.

– Так я ж их на базаре купил. Украл из кассы в чайной полтинник и купил.

– Ну, полтинник украл – не все равно! – Зойка подошла ко мне и потерлась щекой о мою щеку. – Ох, я ж и любила тебя девчонкой!

– За цыплят?

– За все: и за цыплят, и за «Каштанку», которую ты мне, больной, читал. Из-за той «Каштанки» я и в цирк подалась. Думала, сделаюсь знаменитой акробаткой, тогда и ты меня полюбишь.

– Да я и так любил тебя, Зойка, – сказал я, прижимая ее золотую голову к своей груди.

– Любил, да не так, – загадочно ответила она и мягко отвела мои руки. – Что у тебя есть? Я голодная.

– Картошка есть, огурцы, цибуля. И еще бутылка недопитого попом пива.

– Тогда пируем! Кстати, я его, попа твоего, сегодня встретила на шляхе. Ехал куда-то по требам. Увидел меня, кричит: «Эй, Диана (видишь, я уже Дианой стала у него), когда в Новосергеевке будешь?» Я заглянула в сумку, будто проверила почту, и сказала: «Завтра». – «Ну, так встретимся: я там урок даю». Помахал мне шапкой и покатил дальше.

– Завтра? – удивился я. – А мне говорил, что через месяц. Может, и вправду ты ведьма? Приворожила попа.

– Может, и вправду, – угрожающе сдвинула Зойка брови. – Рыжие – все ведьмы. Так где ж твоя картошка?

И вот мы пируем. До чего ж вкусно! Еще вкуснее, чем тогда, с Илькой. А уж как уютно! И эта уютность, как ни странно, неотделима от глухих постукиваний Гришиных копыт за стеной.

– Господи, ведь он тоже голодный! – спохватывается Зойка. И приподнимает занавеску на окне. Почти упираясь головой в стекло, на стол смотрит Гриша. Он шевелит черными губами, будто что-то шепчет. – Как думаешь, будет он картошку есть? – Зойка берет со стола несколько картофелин, кусок хлеба и несет в класс. А вернувшись, говорит: – Почему я так люблю лошадей и собак? Вот удивительно! И они меня тоже. Во всех цирках дрессировщики мне сцены ревности устраивали: «Ты, говорили, отбиваешь у нас наших питомцев!»

Она убрала тарелки, вымыла их в кухне и вернулась ко мне с лицом, ставшим вдруг суровым, даже требовательным:

– Ты приготовил?

– Приготовил, – упавшим голосом ответил я. – Но не знаю, насколько это мне удалось.

– Дай.

Я полез под тюфяк.

– И больше под тюфяк не прячь.

– А куда же прятать?

– Надо подумать. Может, устроим здесь где-нибудь потайное местечко, а может, в балке сделаем пещеру и будем заваливать ее камнями. Оттуда я и буду забирать.

– Но… – Я замялся. – Но тогда мы будем видеться реже?

– А что важнее? – спрашивает Зойка и смотрит на меня ледяными глазами.

– Да, конечно… – вяло отвечаю я. – Так бери же пакет.

Беззвучно шевеля губами, Зойка прочитала листок за листком.

– Ты очень много поработал, – наконец сказала она. – И многое лучше стало, даже мне видно. Но окончательно скажут «там». Завтра я опять приеду. А теперь выпускай меня.

– Так ты думаешь, я справлюсь с этим делом?! – обрадованно спросил я.

Вся суровость с лица Зойки мгновенно сошла.

– Митенька, – обдала она меня теплом своих подобревших глаз, – да разве только с таким делом ты справишься! Да ты… Да мы с тобой… – Она не договорила и крепко обняла меня. Ее ресницы вздрагивали у меня на щеке. – До завтра, – шепнула она, отрываясь от меня.

В классе я прижал к себе лошадиную голову и растроганно сказал:

– Гриша, дай я тебя поцелую.

Отец Константин приехал спозаранку и совершенно трезвый. Слегка смущаясь и от смущения покашливая, он сказал:

– Вот, юный друг, я опять к вам пожаловал. Был тут поблизости с дарами. Недужного исповедовал. Дай, думаю, заверну в школу, часок побеседую с детьми, а то как бы не вызвал преосвященный.

Голос был явно фальшивый. Но я сделал вид, что ничего не замечаю.

– Пожалуйста. Хоть час, хоть два.

– А… от инспектора никаких больше предписаний не поступало?

– Разве должно что-нибудь поступить?

– Нет, это я так… Надоели, знаете ли, все эти предписания. Вам – от инспектора, мне – от консистории… Пишут, пишут, а толку никакого. Так я зайду?

– Пожалуйста, пожалуйста, – открыл я перед ним дверь в класс.

Видно, батюшка к занятиям не готовился и к программам относился с полным пренебрежением. Сквозь дверь было слышно, как он то обучал ребят молитвам, то расписывал мудрые деяния царя Соломона, то, перемахнув через весь Ветхий завет, рассказывал о воскрешении Иисусом Лазаря.

На перемене он спросил уже без обиняков:

– А почтарка не показывалась?

– Ко мне не заезжала, – равнодушно ответил я.

– Гм… Оригинальная девица. И красивая. Ей бы в театрах выступать или в картинах сниматься, а она на паршивом коне по сельским дорогам грязь месит.

Я подумал: «Знал бы ты, какой восторг вызывала она в цирках своим сальто-мортале!»

– Не всем же быть Комиссаржевскими, – сказал я.

– Да, конечно, конечно, – охотно согласился отец Константин. – На худой конец могла бы и попадьей стать.

– А разве священник может дважды жениться? – сорвалось у меня.

Отец Константин густо покраснел.

– Я не о себе, я не о себе, мой юный друг. – Он помолчал и упавшим голосом сказал: – Тащусь я по земле, как блудный сын: все промотал – и то, что было в душе, и то, что в доме.

Удивительно, как он менялся, когда был трезв.

Отправившись в класс на второй урок, он сразу же принялся рассказывать притчу о блудном сыне. Сын этот, как говорится в евангелии, взял свою долю из имения отца, промотал ее и, после тяжких скитаний, вернулся к отцу с покаянием. «И отец сказал рабам своим: «Принесите лучшую одежду и оденьте его, и дайте перстень на руку его, и дайте обувь на ноги его… – доносилось ко мне из класса. – И приведите откормленного теленка, и заколите, и будем есть и веселиться, ибо сей сын мой был мертв и ожил, пропадал и нашелся». И пришли гости со всех домов и начали пировать и веселиться».