Юрий Иванов - Роман-газета для юношества, 1989, №3-4

Через год в октябре дали мне однокомнатную квартиру. «Зачем?» — думаю. Ключи брать не хотел. Но сходили с Федором Викторовичем, поглядели, поприкинули, взяли машину, купил я диван, два кресла, телевизор, конечно. Хотя я, в общем-то, человек походный, белье стирать отдавал в интернат, пока не женился.

Приход Николаева в интернат напоминал вхождение космического корабля в плотные слои атмосферы. Он оказался прекрасным математиком. С детьми держался демократично, но всегда помнил о дистанции и старшеклассников на уроках называл только на «вы». Работал он самоотверженно, имел свои взгляд на воспитание детей, опирался на жесткую дисциплину и никогда не шел на компромиссы.

Но жизнь есть жизнь. И в живом общении, и повседневной практике его педагогическое кредо иной раз давало сбои, натыкалось на неприятие, вызывало бурный протест коллег. Часто он оказывался абсолютно прав по сути, но людей сердил и тон и жесткая прямолинейность. Дерзость его балансировала на грани бестактности. Николаеву помнили обиды, а промахи не прощали. Тогда он уходил из интерната. Возвращался, снова уходил.

Ему не исполнилось и тридцати, а он повторял: «Я приверженец старой педагогики». Что имелось в виду под старой педагогикой, можно было только догадываться. Но справедливости ради надо заметить: если со взрослыми у него возникали частые затяжные конфликты, то с детьми он, как правило, ладил. Хотя и с детьми был разным.

ЗАПИСЬ. СДЕЛАННАЯ НА САМОПОДГОТОВКЕ:

«Мы с вами, дети, постараемся все решить быстро и первыми придем в столовую. Надо обогнать 4 „Б“. Согласны?

— Так, Дениска, что ты у меня придумал? При чем тут коровы? Не можешь устно посчитать, решай на черновике.

— Сережа, сядь ровно. Кто же лежит на парте? Сколько я могу тебя просить — не паши носом!

— Светланка, ну-ка, подвинься. Так… Так… Вот тебе и овечки, поняла? Хорошо. Теперь решай дальше.

— Сергей, ты сегодня не работаешь. Крупный ты все-таки хулиган. Что ты на меня так страшно смотришь? Я, что ли, виноват, что ты сложить не можешь?

— Дениска, неужели не решил? Ой стыдно мне за тебя! Здесь скобки ставить нельзя.

— Володя! Ты чего в затылке чешешь? Сейчас подойду.

— Кто закончил, может почитать книжку, а я буду проверять тетради. Дусенька получила „пять“ сегодня. Умница!

— А у тебя, молодой человек, просто безобразно написано. Опять не отчеркнул поля? Скоро я на тебя рассержусь. Завтра так напишешь, поставлю „два“.

— Саша! Какой ты все-таки бессовестный — всем подсказываешь.

— Сережа, подними голову. Что-то шумно у нас, дети мои. Это что за каракули? Пишешь хуже меня. Завтра поставлю „три“, а сегодня пока „четыре“.

— Андрей сегодня балуется. Решил? Молодец!

— Остается три минуты. Ой, Светка, как грязно. Тройка, извини, больше не могу. Сколько клеточек поля? Пять, правильно, а у тебя?

— Закончили. Убрали все со столов. Строимся».

ИЗ ДНЕВНИКОВЫХ ЗАПИСЕЙ:

«К десяти вечера пришла на отбой. На месте не оказалось только Гены. Мальчик недавно из колонии и каждый день ходит за мной: „Тамара Михайловна, давайте я паспорт получу, а?“ Свидетельства о рождении у Геннадия нет, только справка об амнистии, и ему не терпится поскорее от нее избавиться.

— Мальчики, кто знает, где Геннадий?

— Они с Николаем Никитовичем слегка объяснились.

— Что значит объяснились?

— Да-а, — тянет Саша. — Гена сегодня вырубил свет в столовой и на кухне. Ну, Николаев его отругал. Вы же знаете, как он это умеет. Гена заплакал и сказал, что сбежит и в школу не вернется.

— По-вашему, Николаев должен был его по головке погладить?

Мы с Валерой и Сашей отправились на поиски. Гена мирно сидел на заросшей травой скамейке.

— Ты что, всю ночь собрался здесь сидеть?

— Да я же честное пацанское слово дал. Пока Николай Никитович домой не уйдет, не вернусь.

— Если по справедливости, то ты сам кругом виноват.

— Конечно, виноват. Но я же слово дал.

— Кому ты дал слово?

— Себе.

— Ладно. Сиди. Только отсюда — никуда. Валера придет за тобой.

В 23.30 уходила домой.

— Может, проводишь до ворот? Не боишься?

— Не, не боюсь. А кого бояться? — Гена подбежал, и мы пошли рядом. — Я, Тамара Михайловна, почему в корпус не пошел? Да чтоб ничего не вышло. А то Николаев слово, я два. И пошло-поехало. Вы не бойтесь, я не сбегу. Документы у вас, мне здесь нравится. Не-е-е, я не сбегу.

Гена повернул от ворот и не торопясь зашагал по темной аллее.

Не светятся окна в спальном корпусе, темно в школе, и только в теплом переходе нянечки на всю ночь оставляют включенными несколько ламп».

В первый день нашего приезда в интернат теплым переходом нас повели в столовую. «Не страшно ли браться за новое дело? Вы ведь, Тамара Михайловна, никогда раньше в школе не работали? Не пугают ли дети? Они у нас очень непростые». И вдруг без паузы: «А где ваш папочка?» Заныло внутри, а рука потянулась к голове сына. Но разве маленькой ладонью укроешь шестилетнего человека от людской неделикатности и бестактности?

Тренькнула, оборвалась струна. Сменился строй души. Пройден теплый переход.

Через восемь лет тихим воскресным утром под золотым листопадом я пройду березовой аллеей, как ходила сотню, тысячу раз. Вон на втором этаже, в углу, окно моего кабинета. Сорок шагов, тридцать. Мерно шлепает скакалка по сухому асфальту, и незнакомая мне девчонка ныряет под натянутую дугу, как под одноцветную радугу. «Здравствуйте!» — «Здравствуй». И мимо, мимо. Прибавляю шаг, на ходу смахиваю с лица тонкую паутину. Быстрее, еще быстрее. Как стучит сердце…

За огромными окнами теплого перехода я увидела Александру Петровну. Знакомо хлопнула дверь — она вышла навстречу. Мы обнялись и долго молчали на пороге этого многострадального дома, на пересечении детских дорог, на перекрестке нашей памяти, на перекрестке жизни.

Нельзя дважды войти в одну и ту же реку, но дважды можно ступить на одну и ту же землю, на берег одной и той же реки.

Осенью над Енисеем нависают низкие тучи, и река катит холодные воды мимо опустевших лесов, мимо диких, мрачных скал. На север, на север.

Почти каждый день прихожу я на берег реки. Иногда спускаюсь к воде и сижу на перевернутой лодке. Прошла вверх по течению баржа с песком, пронеслись одна за другой две моторки, и поднялась, покатилась к берегу волна. Я кидаю в воду камешки, по воде разбегаются круги — один, второй, третий.

Сколько горьких кругов расходилось здесь по поверхности сомкнутых вод в далекие теперь от нас годы. Один печальный круг, десятый, сотый, тысячный. Круги росли, ширились, через годы медленно катились к нам и догнали, настигли и меня, и моих детей, что десятилетие живут в казенном доме без материнской любви и заботы, живут в центре печального круга, который пока никто не в силах ни разорвать, ни разомкнуть.