Всеволод Нестайко - Чудеса в Гарбузянах

— Если бы гражданка Лукашевич-Бойко обратилась к нам сразу, то есть в течение шести месяцев после смерти Стефана Бойко, — продолжал Олексиенко, — она имела бы право на получение наследства полностью…

— Если бы я знала… — проговорила сестра Бойко.

— А так, — улыбнулся своей волшебной улыбкой Олексиенко, — она имеет право на двадцать пять процентов стоимости наследства, как лицу, нашедшему клад… То есть около сорока тысяч рублей…

— Я согласна! Я согласна! — поспешно сказала Гапка.

…Но тут я вынужден прервать свой рассказ о прошедших годах и немедленно вернуться в наше время. Потому что неожиданно произошла вещь, нашими героями не предвиденная и не ожидаемая.

Позавтракав, иностранцы сложили вещи в багажник, потом закурили и пошли в сад за хату.

Что они там делали, ребятам не было видно. Минут через пять из-за хаты вышел старый «ковбой», сел в машину, завел мотор и поехал… Через минуту лишь пыл курилась над дорогой.

Ребята удивленно взглянули друг на друга.

— А… а где же тот… лысоватый? — прошептал Марусик.

— Кто его знает… — прошептал Сашка Цыган. Журавль только молча пожал плечами.

— Айда глянем, — прошептал Сашка Цыган, и ребята на четвереньках осторожненько, прячась за бурьяном и кустами, двинулись в сад за хату.

Так случилось, что на этот раз первым полз Марусик (В каком порядке они притаились у забора, в таком и ползли).

В саду под грушей, раскинувшись на траве, лежал без движения лысоватый иностранец…

— У-у-убил, — едва шевеля губами, пролепетал Марусик.

— А-а-га, — только и мог прохрипеть Сашка Цыган. Журавль обошелся невыразительным звукоподражанием.

— Не… не захотел сокровищем делиться… Что же… делать? — Марусик чуть не плакал. — Ре-ребята. Что же… А?

— Милицию надо, — прохрипел Сашка Цыган.

— Где же ты возьмешь, эту милицию, сейчас? Валигура же в больнице, — напомнил Журавль.

Правда, участковый милиционер товарищ Валигура, который жил в семи километрах в селе Васюковка, позавчера лёг в больницу из-за обострения радикулита. Это знал весь участок из пяти сел, который он обслуживал. А до райотдела двадцать километров. Без транспорта — полдня бежать.

— Да что же это делается? — вырвалось у Журавля. — На что же эти люди способны ради…

— Это не люди, а фашисты, — прошипел Сашка Цыган. — Награбим в войну, закопали, когда бежали, а теперь друг друга…

— Ой! — Марусик судорожно вцепился в плечо Сашки Цыгана.

«Убитый» иностранец пошевелился.

— Жи… живой, — прошептал Журавль.

— Да он просто спит в холодке, а мы… Пусти, а то синяк будет!

— Тю! — Марусик разжал пальцы.

…Теперь я могу спокойно оставить наших героев и возвратиться в прошлое на двадцать лет назад, к праздничному столу в хате Бойко, где только что огласил представитель инюрколлегии товарищ Олексиенко завещание Стефана Бойко.

— Братец! Сестра! Клянусь вам, я не виновата, что дед это всё мне отписал. Ведь дед не знал, что вы есть живые. Дед еще в войну писал твоему отцу Василию, но ответ не получил. Думал, что все погибли. Ведь с этим имел, собственно говоря, такие душевные терзания… Дед в Америке, видишь, очень бедствовал. Отчаянно! Был почти все время без работы. Все ему было безразлично, не было охоты ни к чему. Жизнь вел неумеренную, употреблял алкоголь. И когда я его нашла (когда нагло бросил меня Юлько, выгнав из дома и я осталась совсем одна), дед был просто страшный. Обязательно требовал ухода. Однако я за ним ходила как за малым ребенком. Он мне рассказал, что когда в восемнадцатом бежал с Украины, но не успел выкопать свой клад, который собирал всю жизнь. Как он о нём горевал, если бы вы знали! А в нотариате, однако, ему сказали, что это все должны ему отдать. И, видишь, он мне это завещал — за тот мой уход. Разве я виновата?

В глазах у неё стояли слезы.

Мистер Фишер, не понимая, что она говорит, встревоженно переводил взгляд с неё на Бойко и снова на неё.

Бойко понемногу приходили в себя. Растерянность сменилось на удивление и интерес.

— Ну что ты оправдываешься, сестра? — сказал наконец Петр Васильевич. — Я же тебя не упрекаю. Идем выкапывать твое наследство.

Когда они отмеряли эти десять шагов на запад и очутились на огороде в картошке, Катерина Семеновна не выдержала:

— Сколько лет тут в земле копалась и не знала, что на кладе топчусь. Нет чтобы глубже копнуть. Чертова работа.

Олексиенко попросил позвать двух понятых. Позвали соседа Павлентия Кандыбу и соседку старую Степаниду Неварикашу. Принесли три самых острых заступа и начали.

Сначала копали вглубь, потом вширь, но кроме старого башмака и ржавого погнутого колеса от детского велосипеда, пока что ничего не выкопали.

— А дед часом шутить не любил? — спросил Петр Васильевич, вытирая пол со лба.

— Но! Что ты такое говоришь. Дед мне столько об этом рассказывал. Не один раз. Двести, триста раз. Дед с этим имел такие муки. Собственно, из-за этого так быстро переехал на тот свет.

— Ничего себе быстро! На девяносто четвертом году!

— Но! Так что! Однако, он был крепкий, как этот дуб. Это такой род. Его прадед прожил сто девять лет.

— Ты же сама видишь: копаем, копаем, еще немного — и до Америке докопаемся, а ничего нет.

Больше всего почему-то нервничал приятель Гапки мистер Фишер. Сам он не копал, но бегал вокруг ямы, заглядывал и что-то то и дело стрекотал то ли Гапке, то ли Олексиенко.

— Скажи, братец, а во время войны сюда не попал какой-нибудь снаряд или бомба? — спросила Гапка.

— Кажется, нет. Я бы об этом знал. Хотя меня самого тут тогда не было. Меня в Германию вывезли. Вместе с молодежью села. Как и тебя. А мать, сестру, тетку немцы… — Петр Васильевич тяжко вздохнул. — За связь с партизанами. Отец после этого замолчал. Черно молчал полгода. Почти не спал. Он, когда освободили Гарбузяны, после тяжелого ранения приехал домой, на поправку. А как раны зажили, снова на фронт напросился. Не хотели брать, а он… И не вернулся… Лежит где-то под Берлином.

— Ой! Смотрите! Смотрите! — послышался вдруг из ямы взволнованный голос Павлентия Кандыбы.

Все обернулись к нему.

Павлентий Кандыба, бросив заступ, что-то отчаянно тёр о штаны, плевал на руку и снова тёр.

— Что? Что такое? Что?

Павлентий раскрыл ладонь. На черной от земли ладони что-то желто блеснуло.

Не успел никто опомниться, как мистер Фишер, с неожиданной ловкостью для его тучной фигуры спрыгнул в яму и схватил с ладони Кандыбы то, что там лежало.

— Оу! Голд! Голд! — закричал он.

— Десятка! Золотая! Царской чеканки! — вырвалось у Катерины Семеновны.