Михаил Коршунов - Бульвар под ливнем (Музыканты)

— Но чтобы не снизилась ответственность учеников перед инструментом! Он требует необычайной серьезности. Как сказал Матисс, когда рисуешь дерево, надо чувствовать, как оно растет… Это в полной мере относится и к органу. И я беспощаден, если чувствую непонимание инструмента. Фальшь! Готов закричать петухом!

Переводчица закончила перевод. Но мистер Грейнджер повторил почти угрожающе:

— Да! Петухом, джентльмены!

Всеволод Николаевич, кажется, был вполне согласен, что надо кричать петухом, а Ипполит Васильевич, беспечно постукивая палочкой, отправился вдоль кресел выбирать себе место.

В артистической комнате единственный рояль был завален запасными смычками, перчатками, букетами мимозы, дамскими сумками. Но это не мешало аккомпаниаторам присаживаться к роялю. Они вытесняли друг друга со стула, говорили:

— Дай прикоснусь.

На внутренней лестнице, которая соединяла балкон Малого зала с артистической, стояли ребята с инструментами. Кто упражнялся беззвучно, кто тихонько тянул смычком по струнам, кто подклеивал ноты клейкой лентой. Девица баскетбольного вида дышала на гриф контрабаса и на струны — разогревала инструмент. Литавристы барабанили палочками с войлочными наконечниками по футлярам от виолончелей. Мальчик с флейтой наблюдал за литавристами. У него был забавный шнурочек первых усиков. Этот шнурочек помогал ему быть снисходительным. Мальчик спросил литавристов:

— Ученые зайцы, а спички вы умеете зажигать?

Литавристы молча продолжали барабанить.

Двое пианистов разговаривали, тоже пытались шутить:

— Я что, я за себя не волнуюсь.

— Ты за композитора волнуешься?

— Сопереживаю.

Ребята подходили, и каждый просил: «Дайте ля», и подстраивал инструмент. Нота «ля» звучала повсюду. Она кружилась в воздухе, как большая назойливая муха.

Прошел мальчик с трубой, а с ним преподаватель в военной форме. Оба были полны достоинства, решительности; мужчины идут совершать ратный подвиг. Звуков трубы всегда боялись побежденные, как величайшего позора. Почувствуют ли себя побежденными гости в зале? А вдруг не захотят?

Павлик Тареев был в белой рубашке и в маленьком черном галстуке — подлинный музыкант, артист оркестра. Перед Павликом стоял рабочего вида человек, большой, сильный. Одет он был в новенький костюм и в новенькие ботинки. Павлик по-деловому оглядел его.

— Ну как? — с беспокойством спросил человек.

— Гармонично, папа.

Если сын был преисполнен солидности, то отец, напротив, был растерян, потому что оказался в незнакомой обстановке. Павлик первым в истории семьи стал музыкантом, и семья никак к этому еще не привыкнет. Тем более, Павлик и дома учит жить, провозгласил единовластие и заставил всех полюбить скрипку или подчиниться ей.

Промелькнула Алла Романовна с хозяйственной сумкой, раскрыла в артистической окно и положила между рамами свертки.

— Я родителей не привел, — сказал юный композитор друзьям. Сегодня он сделал уступку обществу — он был не таким лохматым, и вместо клетчатой рубашки на нем была белая, и тоже с маленьким черным галстуком.

— А мои сами пришли.

— Мои сами не придут. Не рекомендовал, и все.

В это время раздался несмелый женский голос:

— Юра…

— Тетя? — сказал композитор. — Я же не рекомендовал! — И он сурово взглянул на тетю.

— Извини, ты забыл носовой платок. Мы с дядей вынуждены были… — Сзади тети маячила фигура дяди. — А мама с папой…

Тут на тетю очень выразительно взглянул дядя.

— Ты не рекомендовал, и они не придут, — поспешно сказала тетя.

Появился Гусев. Погрыз ноготь на указательном пальце, сказал:

— Концертируете? Одобряю.

Подергал своего друга, юного композитора, за черный галстук и ушел. Может быть, опять в библиотеку, может быть, в Государственный музей, в отдел музыкальной культуры, может быть, в Центральный музыкальный архив, а может быть, в архив Дома Глинки. Татьяне Ивановне он разрешил присутствовать на концерте. Она ему сейчас не нужна. Бетховен тоже иногда предоставлял Цмескалю свободу.

Сидела в артистической Чибис. Вместо привычных зимних ботинок она была в туфлях на каблуке. Чибису сегодня хочется быть нарядной. Хотя играть на органе в туфлях на каблуках очень неудобно.

Чибис смотрела в сторону Андрея, который стоял у окна. Она понимает, надеяться не надо — Андрей не обратит на нее внимания. Но ничего поделать с собой она не может. Кто-то умеет быть сильнее обстоятельств, она не умеет. Пыталась, столько раз. Давала себе слово. Самое решительное, последнее. А может быть, никто никогда и не борется с обстоятельствами, а только делает вид, что борется?

Андрей стоял мрачный и неразговорчивый. Ему не давало покоя его вчерашнее поведение. Кому и что он доказал? Себе самому что-нибудь доказал? Рите? Только на Овчинникова произвел впечатление. С чем вас и поздравляем. Рита сидит в зале. И ребята сидят. Что они думают о нем! А тут еще опять этот Ладька. Все на месте, его нет. Трубадур.

На Франсуазе сегодня не было сережек и браслета — серебряного колесика, а был повязан огромный бант, сверкал, переливался. Но на щеку пришлось наклеить пластырь. Правда, Франсуаза надеялась, вдруг случится чудо: зрители за бантом не увидят пластыря. Франсуаза примерялась, укладывала на плечо скрипку. Маша помогала ей, поворачивала бант, словно пропеллер самолета, чтобы не мешал скрипке. А Маша сама была в белом платье, легком и коротеньком и чем-то напоминавшем маленький абажур на тонкой стеклянной свече. От волнения Машины щеки покрыты румянцем, руки тихонько дрожат, и поэтому тихонько вздрагивает бант, который она поворачивает на голове Франсуазы.

Павлик втолкнул в зрительный зал своего отца. Сказал ему:

— Не волнуйся.

Отец кивнул. Он постарается не волноваться.

В зале было много народу. В основном родители и всех степеней родственники. Похоже на школьное собрание, на котором прочтут отметки. Родители и родственники достали носовые платки, нервничали. Многие из них сами бы, конечно, вышли на сцену, взяли бы трубы, скрипки, барабаны, сели за рояли и все исполнили. Так родителям было бы куда спокойнее.

Сим Симыч проверил на ребятах — на ком был маленький черный галстук, — как галстук надет. Такой же галстук был и на самом Сим Симыче, конечно. В нем он ходил уже с утра.

Сидели бабушка и дедушка Чибиса. Одеты были старомодно и очень аккуратно. На бабушке — темное гладкое платье, сверху накинута шаль. Дедушка — в поношенном костюме, но отпаренном, чтобы не блестели швы.

— Оля печальная, молчит, — сказала бабушка. — Все последние дни такая.

— Человек молчит, значит, человек думает. Мыслит, — решительно сказал дедушка.

— Сложное вступление в шестом такте. Не успеет взглянуть в зеркальце на первую скрипку, — не успокаивалась бабушка.