Иштван Фекете - 21 день

В сарае стояла тишина, все прислушивались до того внимательно, что от напряжения уснули. Только Ката бодрствовала, не помышляя даже о хорьке; ею владела лишь одна мысль: хоть бы видеть, что под нею происходит, хоть бы иметь возможность помочь! Но ей не оставалось ничего другого, кроме как ерзать в гнезде, чтобы вылупляющимся цыплятам достало места, чтобы они не вылезали из-под теплого материнского крыла, чтобы воздуха им хватало и была возможность обсохнуть.

Сейчас в полной мере выяснилось, насколько важно — жизненно важно — переворачивать насиживаемые яйца: ведь это обеспечивает будущим птенцам равномерное тепло и равномерное развитие.

Едва минула полночь — тонкий рожок молодой луны в девственной скромности красовался на звездном небе, — как беспокойное движение под телом наседки прекратилось. Два яйца на самом дне гнезда так и остались недвижимы, но Кату это не беспокоило. Зато среди вороха яичной скорлупы тринадцать живых цыплят учащенно дышали, приспосабливаясь к новому, непривычному миру. Они вбирали в легкие теплый, весенний воздух и вообще старались вести себя как подобает юным цыплятам, что с каждым часом удавалось им все лучше и лучше, хотя они, конечно, и понятия не имели о том, что уродились на свет крылатой домашней птицей и являют собой личную собственность тетушки Юли.

Впрочем, не подозревала об этом еще и сама тетушка Юли.

Зато наутро!..

Впрочем, не станем забегать вперед, к тому же было еще не утро, а лишь рассветная пора, когда Шарик удержал тетушку Юли, направлявшуюся в огород.

Дело в том, что Шарик предварительно успел наведаться к наседке и пообещал ей, что поставит хозяйку в известность о появившемся за ночь выводке. Но, учитывая неповоротливость хозяйкиного ума, это обещание было весьма опрометчивым.

И все же Шарик честно старался его сдержать. Начал он с того, что когда тетушка Юли, зевая, распахнула дверь, Шарик весело «облаял» ее, пробудив в хозяйке некоторое беспокойство.

— Жди своей очереди, сегодня дам тебе молочка…

— Птенцы! Цыплята! — не унимался Шарик. — Там их целое гнездо! — и пес положил лапу на хозяйкин башмак.

— Чего надо этой собаке? — подумала тетушка Юли, но затем, оттолкнув Шарика, направилась по своим делам. Удивлению ее не было границ, когда на обратном пути Шарик, подкараулив ее у сарая, ухватил за юбку.

— Если ты и сейчас не остановишься, то даю честное собачье слово, что укушу тебя!

До этого, однако, дело не дошло; тетушка Юли остановилась и в настороженной тишине услышала писк цыплят. Старуха все поняла, и лицо ее покрылось слабым румянцем.

— Выпусти мою юбку, Шарик, — хозяйка погладила пса по голове. — Теперь я знаю, чего ты хочешь. У тебя одного ума больше, чем у троих профессоров вместе взятых. Ну, пошли!

Шарик, теперь уже лая без опаски, первым ворвался в сарай.

— Ката, хозяйка идет!

Когда у тетушки Юли глаза привыкли к полумраку, она от удивления всплеснула руками.

— Ката, милая ты моя старая клуша, так вот почему тебя так давно не было видно!

— Куд-куда как страху я натерпелась! — кудахтнула Ката. — Но зато не зря старалась.

Тетушка Юли, пересчитывая, складывала птенцов в передник.

— Тринадцать! — воскликнула она. — И вывелись аккурат в новолуние. Молодец, Ката, и тут ты все верно прикинула.

Хозяйка погладила старую наседку и бережно опустила ее наземь.

— Ну, пошли!

— Кудах-тах-тах! — рассыпалась курица в благодарностях Шарику. — Я тебе этой услуги не забуду.

Шарик знай вилял хвостом.

— Думаешь, легко было ей втолковать? Но в конце концов мне удалось это. Главное — уметь настоять на своем.

Вся троица шагала по двору: впереди тетушка Юли, а чуть поодаль Шарик и Ката.

Солнце сияет в ослепительной утренней чистоте, и — вот ведь странно! — ни у тетушки Юли, ни у Шарика, ни у Каты нет тени.

Да и откуда взяться теням: весь мир озарен светом, и светом лучатся их сердца.

Странное имя, ничего не скажешь, и тем не менее это — имя в полном смысле слова, а дал его себе сам владелец, поскольку этим исчерпывался весь его лексикон. И ничего удивительного тут нет, так же, как не приходится удивляться и тому, что Цин-Ни в большинстве случаев пользовался лишь половиной своего имени. Если дела его шли хорошо и ему было весело, он обходился первой половиной; если же ему становилось тоскливо или больно — то второй.

Дело в том, что Цин-Ни — это мышь.

Красивая, серо-шелковистая, неизменно вылизанная дочиста мышь в расцвете лет, обитающая в давильне среди виноградников на горе, а точнее, в подвале давильни. Конечно, иной раз Цин-Ни заглядывал и в дом, а по осени, если дверь давильни бывала открытой, старался закатить туда орех-другой из-под стоявшего перед домом большого орехового дерева. Однако лучше всего он чувствовал себя в подвале, привыкнув к уютному, теплому, пропитанному винными парами помещению. К ящику, в котором он обосновался и жил в дружном соседстве со всевозможным тряпьем, бумагами, пробками и соломенными оплетками для бутылок, никто не прикасался годами.

Хозяином домика был дядюшка Йоши Куругла, когда-то заправлявший железной дорогой, хотя и вовсе не в качестве управляющего. Управляющему сроду оказалось бы не под силу столкнуть на путях два поезда, спустить состав с рельсов или учинить еще какое-нибудь чудовищное крушение, а вот дядюшке Куругле ничего не стоило бы это сделать, но он полжизни только тем и занимался, что предотвращал подобные катастрофы. Именно по этой причине его удостоили награды, отправляя на пенсию, хотя сравнялось ему всего лишь шестьдесят лет и пребывал он в полнейшем духовном и телесном здравии, коим — по мнению одного его приятеля — был обязан исключительно своему положению вдовца. Дядюшка Куругла со свойственным ему благодушием распрощался со стрелками и семафорами, проявив и тут обычное свое невозмутимое спокойствие, которое неизменно сопровождало его все годы службы и которым не мог похвастаться ни один управляющий.

Конечно, ни в коем случае нельзя сказать, что железнодорожника дядюшку Йоши на его жизненном поприще не подкарауливали и черные дни — к примеру, когда пришлось везти жену на погост; однако стрелку на жизненном пути его Юлишки переводил не он, а стало быть, и с этим пришлось примириться. Смерть жены не внесла существенных изменений в его жизнь: ведь железная дорога с ее стрелками и семафорами никуда не делась, и привычные заботы в скором времени заглушили щемящую горечь утраты. К числу незначительных перемен относилось и то, что через несколько месяцев после печального события ключ от винного погреба, который до сих пор висел над кроватью жены, дядюшка Йоши перевесил к своей постели… А позднее и кровать жены переставил в другую комнату, где для нее сыскалось весьма подходящее место, и это несколько успокоило мятущуюся в воспоминаниях душу старого железнодорожника…