Иштван Фекете - 21 день

Все трое сидели в мягком отблеске свечи, едва доходившем до чуть закопченного плавного потолочного свода, и ждали, пока мышонок расправится с салом. Однако Цин-Ни не торопился. Покончив с едой, он, как положено, вытер рот и усы, затем опять опустился на все четыре лапки и огляделся по сторонам.

— Давай, Йоши, — шепнул священник.

У дядюшки Йоши дрожали руки, и он даже плеснул чуть-чуть мимо естественного желобка, однако перед мышонком поблескивала жидкость, похожая на воду и все же не вода, и Цин-Ни, не обращая внимания на дядюшку Йоши, без всяких колебаний припал к желобку и стал пить.

Цин-Ни казалось, что одна лишь эта жидкость способна утолить его жажду, вызванную соленым салом, и, подняв голову, он издал короткий писк — словно швейная игла переломилась пополам.

— Благодарю, — словно бы говорил этот звук, — благодарю вас, друзья мои! Да разве могу я вас называть иначе после всего, что вы для меня сделали!

Да-да, мышонок вполне мог бы это сказать, ведь действительно в этот момент он видел в людях своих друзей, хотя и видел весьма туманно и как бы сквозь сон: наш Цин-Ни по всем правилам, как и подобает мужчине, был пьян.

— Ну, я пошел, — пискнул он еще раз, затем повернулся, прикинул, в какой стороне находится ящик, где ожидает его мягкая постель, и несколько неуверенно побрел к дому, волоча за собой хвост, как усталый ребенок тащит кнут по пыли.

— Прямо поразительно, как ты верно додумался, Гашпар! — восхищался почтмейстер. — Не зря ты у нас духовного звания… Ну что ж, за это полагается выпить, верно?

Это знакомство состоялось уже давно, и с тех пор дружба все росла и крепла, и стоило людям долгое время не показываться в давильне, как Цин-Ни желудком ощущал их отсутствие, а желудок у мышей — орган более важный, чем сердце. Но когда поворачивался ключ в замке, Цин-Ни и не думал стремглав бежать в дом; он дожидался, пока люди удобно рассядутся, пока ровным пламенем разгорится свеча и звякнут содвинутые стаканы.

Тогда Цин-Ни скромно выходил из укрытия, потому что к тому времени приятные, теплые, беззаботные мысли витали под задымленным сводом, как ласковое прикосновение осени, от которого подобно меду растекаются, исчезают отягощенные заботами-хлопотами будни.

— А у нас гость, Йоши, — говаривал в таких случаях священник, сидевший напротив ящика, где обосновался мышонок. — Счисть паприку с сала да подсунь ему корочку хлеба, а то как бы его не пронесло с жирной пищи.

Цин-Ни тем временем выжидательно помаргивал, словно он забрел сюда ненароком, и принимался вылизывать шкурку, чтобы его не сочли слишком жадным.

Конечно, Цин-Ни не знал, что такое жадность, но в жизни всегда может появиться опасность, которая только и ждет, чтобы о ней забыли; а если опасность действительно существует, то это как раз выяснится, пока вылизываешь шкурку…

Но здесь, при уютно-теплом свете свечи не могло возникнуть никакой опасности, и Цин-Ни принимался уплетать сало, ухватив его передними лапками.

— Ну, тогда пора и нам за еду, — негромко произносил дядюшка Йоши, поскольку гостя ничего не стоило вспугнуть громкой речью или резким движением.

И приятели ели со смаком и не спеша, с той спокойной неторопливостью, какая возможна лишь в атмосфере вечного и незыблемого покоя сводчатых подвалов. Золотисто-коптящий огонек свечи выхватывал из темноты лицо то одного, то другого из мужчин и играл тенями, которые колыхались на стене так мягко, словно неслышная сень бренности.

— Сало сегодня лучше, чем в прошлый раз, — заводил разговор священник. — Жестче, а вкуснее. Хорошо, что у нас хлеб ржаной, он-то и придает вкус салу. Свинью, конечно, опаливали? — обратился он к почтмейстеру.

— А то как же! — отозвался тот. — Жена хотела обварить кипятком, а я сказал, что не против, но только одно другому не мешает… Берите лучок к салу, он совсем не горький, и вино после него само пойдет, как влюбленный парень за девкой…

— А ну, посмотрим, — священник подставил стакан. — Йоши, и мышонок наш, как я погляжу, тоже своей порции дожидается.

И впрямь, Цин-Ни опять принялся вылизываться, а подобрав выделенную и ему корочку хлеба, даже подошел чуть поближе. Да иначе и нельзя было: ведь желобок в лежне находился как раз поблизости от людей.

Сейчас желобок был наполнен, но пока дядюшка Йоши наливал туда вина, Цин-Ни отодвинулся в тень: ведь безоглядная храбрость все еще поблескивала там, в золотистой жидкости. Однако едва человек убрал руку, Цин-Ни опять вынырнул из укрытия; сморщив нос, он жадно принюхивался к запахам, усы его подрагивали, и всем своим видом он как бы говорил:

— Ну как тут удержаться!..

И начинал слизывать вино.

Три приятеля молча ели, сидя за низеньким столиком, который прежде был карточным столом; священник приобрел его на каком-то аукционе, поскольку других желающих не было. Устроители аукциона думали, будто священник выложил деньги исключительно по доброте душевной, ведь он сроду не играл в карты, а его преподобие не мог опровергнуть сие суждение своей паствы по той простой причине, что даже не подозревал о ее столь лестных для себя мыслях.

С той поры столик с коротко подпиленными ножками занимает место здесь, в подвале, да ведь и табуретки низкие, ему под стать. Застелен он холщовой салфеткой в красную полоску — в нее заворачивают хлеб, — на которой зеленые перцы с задорно-острыми носами так и жаждут воссоединиться с колбасой, сыром, салом и вызвать в людях щемящее желание, которое может быть утолено пузатыми, «небьющимися» стаканчиками для вина.

Молча, без слов, едят люди, ублаготворенные вкусной едой и аппетитными ароматами, довольные всем вокруг: остро наточенным ножом, который подобно бритве отсекает ломтики сала; солонкой, сработанной из дерева, и столиком, за который они всякий раз благодарят священника, а ему всякий раз приятно выслушивать их благодарность. Чувство довольства вызывала в них и свечка, слабый запах воска которой струится вверх, к темному своду, и таинственное одиночество стен, старых ступенек, винных бочек, паутины, и та загадочность, которую долгие ночи придают предметам и тишине, чутко дремлющей позади бочек.

И лишь в этом глубоком безмолвии можно услышать едва различимый короткий писк, который пронзает тишину, подобно лунному лучу, на миг прорвавшемуся сквозь ночные облака.

Все трое улыбаются, и попроси сейчас Цин-Ни у них последнюю рубашку, они бы отдали, не пожалели. Но они не знают, чего он просит, и лишь смотрят на своего крохотного любимца, который в этот момент вытирает свои редкие усы.

— Дай ему сырку, Йоши, — улыбается священник. — Должен же чем-то закусить наш приятель.

Цин-Ни на этот раз и не подумал отстраниться от медленно приближающейся руки человека, а чуть пообнюхав сырную корочку, придвинул ее к себе.