Татьяна Богатырева - День матери

– Пора бы поиски жениха для мамы продолжить… – как бы между прочим говорю я.

Женя не смотрит мне в глаза. Задумчиво жует нижнюю губу, это делает ее немного похожей на красивого и чуть-чуть грустного жирафа.

– Кеша, послушай, – начинает она.

И вот в зеленом цветущем скверике в самый разгар лета пропадает весь воздух и становится совсем нечем дышать. Я на всякий случай зажмуриваюсь, и ее голос звучит в темноте.

– Кеша, я уезжаю. Учиться. Не знала, как тебе сказать. Вот.

Я открываю глаза. Вот она, Женя, сидит рядом со мной, сгорбившись, на самом краю скамейки. Закрываю глаза – нет Жени.

До меня долетают только какие-то обрывки фраз.

– Кеш, ну не молчи. Просто… Родители… Англия… Школа искусств… Интернет… Можно переписываться…

Я снова открываю глаза. Хочу что-то сказать, но воздух не выталкивается из легких, голос получается такой сиплый, что я его не узнаю.

– Когда? – глухо говорю я.

Женя отворачивается.

– Завтра. Прости. Я просто не знала, как лучше сказать.

Женя уходит первая. Я дохожу до дома пешком, но вдруг понимаю, что не могу туда подняться, не могу видеть маму, не могу слушать ее стихи. Иду к метро, еду на другой конец города, иду по спальному району, поднимаюсь на шестой этаж. Дверь мне открывает старушка в застиранном халатике.

– Мальчик, тебе чего? – спрашивает она.

– А Леонид дома?

– Ленечка, к тебе какой-то мальчик! – Поворачивается ко мне. – Проходи, мальчик, вон там тапочки под комодом.

Моя бабушка провожает меня на маленькую грязную кухню, стыдясь, убирает со стола пустые бутылки. Шаркающими шагами выходит из кухни, оглядываясь на папу: мол, все ли в порядке? А, да, за столом сидит мой отец. Он курит. Я сажусь на табуретку напротив него, тянусь к его «Альянсу», он пожимает плечами. Затягиваюсь и тут же кашляю. Вкус просто отвратительный. Тушу сигарету о пепельницу, сделанную из жестяной банки из-под пива.

Мы молчим. Я молчу, молчит мой отец, молчит весь мир вокруг и внутри нас. Я не знаю, сколько мы так сидим, время теряет свой смысл. Я понимаю, что пора бы уже встать и уйти, но не нахожу в себе для этого сил. Мы сидим. Потом силы все-таки находятся, и я ухожу. Папа молча провожает меня до двери.

Домой я иду пешком. Медленно, потому что я не хочу туда идти. В кармане звонит телефон. Это Павел Владимирович. Я беру трубку, говорю «алле» и вдруг начинаю плакать.

Мы с Павлом Владимировичем сидим в кафе, передо мной стоит огромная кружка какао, сам Павел ничего не ест и не пьет. Он внимательно меня слушает, а я рассказываю ему все – о маме, о Жене, о Ларисе Дмитриевне, о Пушкинских Горах. Я уже не плачу, вернее, слезы еще текут, но они не оставляют белых полосок на щеках. Он слушает меня очень внимательно, не перебивая.

Потом я умолкаю. Некоторое время мы сидим и слушаем музыку в кафе, наблюдаем за людьми. Потом Павел Владимирович берет меня за руку, – у него очень сильное, крепкое рукопожатие.

– Иннокентий, послушай меня внимательно, – говорит он. – Я очень сильно люблю твою мать, вот уже пятнадцать лет. Я жизнь готов отдать за то, чтобы она была счастлива. Если есть хоть один шанс… как-то участвовать в вашей с мамой жизни. Если есть шанс – только скажи!

– Пойдемте к нам? Пойдемте прямо сейчас? – спрашиваю я.

Он какое-то время колеблется, потом машет рукой и весело кивает.

– А ничего, что время уже позднее? – спрашивает он.

– Нет, нет, сейчас, прямо сейчас…

– Мам, мама, у нас гости! – с порога кричу я. Оборачиваюсь к Павлу Владимировичу. – Ну что же вы, проходите, не стесняйтесь! Пойдемте на кухню, чай заварим!

Мама выходит из комнаты, завернувшись в большой пуховый платок. Она такая красивая с распущенными волосами.

Павел Владимирович, стесняясь, садится за стол. Когда входит мама, он, волнуясь, встает, чуть не опрокинув стоящую рядом табуретку.

– Мама, сюрприз!

Мама непонимающе смотрит на меня:

– Кеш, это что, шутка такая?

– Мама, мам, это Павел Владимирович, твой одноклассник, врач, он в командировку в Питер приехал…

Мама молчит.

– Мама, мамочка, ну не молчи, пожалуйста!

– Кеша, здесь никого нет.

Я оборачиваюсь к столу. На том месте, где только что сидел Павел, – пусто. Выбегаю в коридор – нет ни его ботинок, ни портфеля. Ноги становятся ватными. Я возвращаюсь на кухню. Мама крепко обнимает меня, кутает в свой платок.

– Все будет хорошо, Кеша, все будет хорошо.

Мы стоим так долго-долго, и я чувствую, что мы с мамой – единое существо, даже наши сердца бьются одинаково. Мы оба одинаково вздрагиваем от звонка в дверь.

На пороге стоит отец.

Я поднимаюсь на последний – мансардный – этаж элитной московской многоэтажки. Я учусь в университете, но сейчас летние каникулы, и я приехал в Москву по одному очень важному делу. Стою перед дверью в квартиру, которая занимает собой весь этаж. На двери висит табличка: «Скука – великий грех, ибо скука порочна и нечестива». Тянусь к дверному звонку. Опускаю руку. Снова тянусь. Спускаюсь по лестнице шагом человека, которому некуда больше спешить, прощаюсь с консьержем и выхожу на залитый солнцем двор.

За дверью квартиры, в которую я так и не позвонил, Женя проявляет фотографии. На ее столе лежит потрепанный, весь в закладках, сборник стихов Лизы Белых, над компьютером – доска с кучей приклеенных к ней фотографий. На одной из них запечатлена она сама семь лет назад, в Петербурге, с подружками и человеком в костюме смешной желтой курицы, который декламирует стихи.

Я сижу в классе и пишу стихотворение. Писать стихотворение очень трудно, во-первых, потому, что главное, чтобы никто не увидел, как я это делаю (позор!), и я прикрываюсь учебником; во-вторых, мне никак не подобрать рифму.

Я так увлечен, что не замечаю, как в класс заходит учительница. И как приводит новенького за собой. И как ему некуда сесть, и что единственное свободное место – рядом со мной. Все это я пропускаю, потому что меня не устраивает рифма «моллюски».