Оскар Хавкин - Моя Чалдонка

— Молодец, Володя! — услышал он голос сверху. — Осторожнее.

Ломило спину; казалось, она превратилась в сплошной синяк… Ага, вон еще один гад метит в понтон! Размахивая багром, Володя побежал вдоль борта.

На носу понтона, у черпаковой прорези, тоже шла схватка с лесинами. Ерема сбросил телогрейку, засучил высоко рукава рубахи. Его мускулистые руки и широкое лицо блестели от пота, ноги словно вросли в палубу; небольшие медвежьи глазки зорко перебегали с бревна на бревно, а багор наносил меткие и сильные удары… Дима, тоже засучив рукава изорванной ковбойки, не отставал от товарища. Он чувствовал себя сильным, собранным, готовым к борьбе. Он даже не заметил, как в воду упал отцовский картуз и закачался рядом с понтоном, выставив косым парусом черный, блестящий козырек.

— Ерема! — услышали мальчики голос Карякиной. — Ерема!

Но и Ерема и Дима уже заметили огромное бревно, мчавшееся, как торпеда, прямо на них — к носовой прорези понтона. Желтый, начинавший чернеть комель, погруженный на три четверти в воду, был в обхвате не меньше двух метров. Слоноподобное лесное чудовище легко и бесшумно, словно сберегая силы для удара, неслось на беспомощно-неподвижную драгу. Вода шелестела и морщилась, расступаясь, а за бревном оставался пенный след…

Метрах в пяти от понтона бревно крутанулось вокруг оси, комель отнесло назад. Дима понял, что багром он не достанет, что лесину сносит ближе к Любушкину. Он прыгнул с понтона в прорезь, ближе к товарищу. С левого борта на помощь спешил Чугунок.

Ерема ожидал, широко расставив ноги и наклонив туловище вперед. Он точно слился с багром. Вот сейчас он вонзит острый наконечник и крючок в желтый круг. Но бревно, будто у него были глаза, чуть сместилось — на несколько сантиметров! — и багор, царапнув толстую коричневую кору, скользнул мимо…

— Эх! — только и успел выкрикнуть Ерема.

Сильный удар потряс понтон. Внизу, у прорези, раздался хруст. Качнулась над головой высоко взнесенная на блоках черпаковая рама. Заскрежетали, заскрипели лебедки. Свистнув и прожужжав, лопнул передний канат; концы его вяло повисли в воде. Дима и Ерема, стоя рядом, ясно видели, как зеленой толстой струей крутилась вода, прорываясь через пробоину внутрь понтона. А бревно, сделав свое дело, повернулось к понтону боком и мирно закачалось у бокового среза…

Любовь Васильевна с телогрейкой в руках по лестничкам обежала на палубу.

— Сеня, звони на прииск! — крикнула она. — Ерема, быстро за мной!

Она исчезла в люке, ведущем в трюм. Любушкин бросился вслед за ней. Дима хотел бежать за Любушкиным, но вдруг увидел Володю, барахтающегося в воде у правого борта. Дима кинулся туда. Он слышал, как наверху, в драгерке, кричит в телефон Чугунок: «Алло, прииск! Алло, контора!» Пробегая мимо лебедок, Дима поскользнулся, и что-то острое, железное ударило его в надбровье. Голову словно опалило огнем, в глазах все закружилось, и он грудью навалился на барабан лебедки. Только бы удержаться, не сползти на пол. Надо же вытащить Володю, а потом бежать в трюм. Сквозь тупую боль в голове, сквозь вату, заложившую уши, настойчиво доносился голос Чугунка: «Алло! Алло! Говорит драга пятьсот семь! Алло, контора!.. Чтоб вас… Контора!..»

— Дима, очнись, Дима!

Володя, мокрый с ног до головы, стуча зубами, перевязывал ему голову изорванным на полосы носовым платком.

— Эх, Димка, здорово же тебя расшибло! Прямо об рукоять лебедки шмякнуло. А меня, понимаешь, в воду столкнуло… Ничего, выбрался. Только магнит вот — из кармана и сразу на дно. Теперь попробуй разыщи! Жалко!

И Диме почему-то представился не железный брус, а огромный металлический щит на колесах, как на Володином чертеже. Конечно, жаль! А в голове все помутилось, и тошнота подступила к горлу.

— Любовь Васильевна, — донеслось сверху, из драгерки, — не отвечает прииск. Все к лешему оборвано!

— Что ж, живее вниз! Давай пластырем залеплять! Ерема, милый, уж как-нибудь пока телогрейкой сдержи.

Дима и Володя, забыв про все свои беды, кинулись помогать Любови Васильевне и Чугунку.

Живее! Живее!

И вот уже большой квадратный кусок брезента распластан на палубе.

Живее! Живее!

Замерзшие, затвердевшие пальцы привязывают к металлическим кольцам толстые мокрые канаты, а к их концам — камни.

Но, как ни прижимал Ерема Любушкин телогрейку к пробоине, а вода все-таки со свистом и хлюпаньем врывалась в трюм.

Нос понтона медленно опускался все ниже, все ниже, и вода заливала низкую палубу. Ноги скользили. Вот-вот драга уйдет на дно….

Чугунок спрыгнул через прорезь в ледяную воду:

— Подавайте!

Карякина и Володя с одного конца, Дима и Веня с другого сбросили канаты с каменным грузом.

Вода сбивала Сеню с ног, вода срывала брезент, но Сеня онемевшими руками упрямо прилаживал пластырь. А струей воды пластырь все не присасывало к пробоине.

Навалившись на брезент всем телом, прижав его к пробоине и руками и ногами, Чугунок наконец крикнул:

— Затягивайте!

Мальчики и Карякина живо прикрутили веревки — к столбам мачты, к перилам откидного мостика. Пластырь стал на место. Доступ в трюм воде был прегражден.

Когда дядя Яша во главе ремонтной бригады — с досками, просмоленной кошмой, инструментами — прибыл на драгу, понтон уже выпрямился. Аварийные насосы выкачивали из трюма последнюю воду. Завизжали пилы, застучали топоры, запахло горячей смолой.

Дядя Яша поднялся наверх, в драгерку. Тут у раскаленной железной печи сушили одежду Карякина, Чугунок и мальчики.

— Любовь Васильевна, — сказал Яков Лукьянович, — молодчина вы, Любовь Васильевна! Спасли драгу. И ты, Чугунок, показал себя. А вы, ребята… — Он подошел к Диме, посмотрел на повязку, сквозь которую проступали красные пятна: — Вот, брат, все как на фронте! Выходит, когда сердце-то готово к подвигу, подвиг рядом…

И он глубоко-глубоко, до самой души, заглянул в блестевшие под большим, надвинутым лбом упрямые Димины глаза.

На восьмое ноября Тамара Бобылкова пригласила к себе Римму Журину, Володю Сухоребрия и Машу Хлудневу. Аграфена Самсоновна испекла сладкий пирог с цукатам. Конечно, пирог поплоше, чем в прошлые годы: из серой пайковой муки. И все же пирог получился вкусный, с поджаристой корочкой. Умела Аграфена Самсоновна печенюшки печь! Но пришла одна только Маша, и то с опозданием.

— Тома, — спросила мать, ставя на круглый обеденный стол блюдо с пирогом, — хорошо ли ты приглашала?

— По два раза говорила, — пожала плечиками Тамара. — Маша, ты ведь слышала?

— Конечно, только я думаю, что не придут.