Леонид Жариков - Повесть о суровом друге

Кадет продолжал прыгать, выставив кулаки, и вдруг ударил меня в лоб. Сестра кадета стала между нами.

- Перестань!..

Кадет нахмурился:

- Вечно эти бабы вмешиваются не в свои дела!

- Геннадий, как не стыдно, фи!

- Тогда пусть он убирается вон!

- Погоди. Я дам ему хлеба. Эй, побирушка, иди за мной! - И она побежала вверх по лестнице.

Сам не зная почему, я последовал за девочкой, шлепая по мраморным ступеням рваными опорками.

На втором этаже я остановился перед высокой белой дверью, где вместо ручек висели два медных кольца в зубах львов. Дверь была полуоткрыта. Я вошел и остановился пораженный.

То, что я увидел, было словно во сне. В огромном светлом зале окна поднимались от пола до потолка. На стенах в тяжелых золоченых рамах висели картины. А под ними выстроились рядком шелковые голубые кресла с гнутыми ножками. В кадушках росли какие-то деревья от пола до потолка. Из угла смотрела на меня высокая белокаменная женщина с отбитыми руками. Все это отражалось в блестящем, будто зеркальном, полу. В комнате пахло духами, откуда-то доносилась тихая музыка.

Будто во сне, глядел я на эту красоту, не в силах пошевелиться. «Неужели так живут люди?» - подумал я, и мне вспомнилась наша тесная землянка с сырым глиняным полом, где под кроватью жила мышь, а в сенцах за кадушкой прыгали серые земляные лягушки.

Девочка выпорхнула из другой комнаты и точно разбудила меня. Я неловко переступал с ноги на ногу.

- Зачем ты вошел, я тебе велела за дверью подождать! Ну вот, и наследил еще! Бери хлеб и убирайся!

Кадетка дала мне ломоть мягкого белого хлеба. От него ароматно пахло. Не зная, куда девать ломоть, я сунул его за пазуху и побрел вниз.

Когда я спустился с лестницы, кадет и его сестра уже стояли в дверях и смотрели на многолюдную площадь. Я прошел мимо них и остановился у парадного.

Митинг на площади продолжался, но драки уже не было. И не было нигде царских флагов, только красные полотнища трепетали над головами рабочих.

Я искоса наблюдал за детьми богачей. Ничего не скажешь, кадет был красив: ресницы длинные, брови стрелками, а лицо нежное, чистое, как у девочки. «И все-таки наш Васька красивее, - думал я, - жаль только, что ходит он в тряпье... А эти буржуи задаются... Подумаешь, цаца, побирашкой меня назвала!..»

Сестра кадета, глядя на рабочих, вдруг сморщила носик и сказала:

- Фи, какие они грязные! Почему они такие, Геня?

- «Рабочий» происходит от слова «раб», - объяснил кадет, - ну а рабы все грязные.

- Скажи, Геня, а почему они бунтуют, что им надо?

- Хотят государя императора свергнуть с престола.

У девочки округлились глаза:

- Как же мы будем без царя?.. Почему их не посадят за это в тюрьму?

- Их слишком много. У нас тюрем не хватит.

В дверях показалась худая и сердитая барыня в очках. Она что-то залопотала не по-русски, на что кадет ответил:

- Мы сейчас идем, мисс Пью.

- Как будто ты уже взрослый, - сказала она по-русски. - Но это заблуждение: ты еще ребенок и за тебя отвечают старшие. Недоставало, чтобы ты... - она посмотрела на меня холодными совиными глазами, - не хватало, чтобы ты набрался здесь этих vermin [2] Блох . О, ужас!..

Я не слушал больше барыню. Откуда-то вынырнул Васька и радостный бросился ко мне:

- Ты где был?

- А ты?

- Рабочие громили полицейский участок. Ух, здорово!..

Я вынул из-за пазухи хлеб.

- Кто тебе дал?

Взглядом я указал на кадета и его сестру. Лицо у Васьки потемнело. Он с презрением оглядел барчуков и сердито прошептал мне:

- Брось!

- Зачем?

- Брось, тебе говорят, это буржуйский хлеб!

Ослушаться Ваську я не мог, но бросить хлеб не было сил. К счастью, в толпе я увидел Алешу Пупка и отдал ему.

- Это тебе за мясо, - сказал я. - Помнишь?

Когда мы с Васькой снова протиснулись к памятнику, там на трибуне стояла мать Алеши Пупка. Она работала на коксовых печах и хворала удушьем. Платье на ней было старое, заплатанное, телогрейка прожженная. Мать Алеши была видна всему народу. Она стояла на возвышении и, сгорбившись и виновато прикрыв ладонью рот, кашляла. Все смотрели на ее худое лицо и сурово молчали. Наконец она с трудом выговорила:

- Это газ... всю грудь разъел...

Она выпрямилась и громко, в отчаянии выкрикнула:

- Рабочие! Это наши руки создали все. Почему же детям есть нечего? Поднимайтесь, чего ждете! Царь свободы не даст! Богачи задавили нас своей жадностью! Бить ихние лавки!

- Правильно!

- Восставать всем разом!

Она хотела еще что-то сказать, но снова зашлась от кашля. Рабочие бережно ссадили ее наземь. На памятник поднялся мой отец:

- Товарищи, к тюрьме! Освободим братьев!

Мы с Васькой побежали вместе со всеми к тюрьме, там уже били камнями в железные ворота.

Солдаты-охранники стреляли в небо. Как видно, в тюрьме тоже поднялось волнение. Ворота трещали.

- Открывай, ломать будем!

Вдруг на тюремной стене я увидел человека в арестантском халате, в фуражке, похожей на блин. Ноги были закованы в кандалы. Человек расставил руки, точно крылья, и вдруг прыгнул с двухсаженной высоты в толпу.

«Разбился!» - подумал я, услышав, как глухо звякнули о землю кандалы. Васька нырнул в толпу, я за ним следом.

У тюремной стены на земле сидел арестант, заросший, худой, как скелет. Глаза у него дико бегали, точно он боялся, что его снова запрут в тюрьму.

Двое рабочих камнями сбивали кандалы. С лязгом отскочил замок.

Один из рабочих надел арестанту свою шапку, другой снял с себя и отдал пиджак.

В эту минуту к арестанту протиснулась Тонька и с плачем бросилась к нему на шею. «Неужели этот каторжник ее отец, дядя Хусейн? Как же я не узнал его?»

Рабочие подняли дядю Хусейна и под крики «свобода!» понесли на руках. Тонька бежала следом и ревела, держась за ногу отца.

Двери тюрьмы взломали, и оттуда хлынули, разбегаясь по дворам, арестованные. Из переулка вымчался отряд жандармов - народ встретил их камнями. Завязалась такая битва, что близко не подойдешь!

Рядом с тюрьмой горел полицейский участок. Несколько парней кирпичами сбивали со стены царского двуглавого орла.

Неподалеку ребята взяли в плен городового, загнали его в угол между стеной дома и палисадником. Городовому некуда было деваться, а ребята, окружив его со всех сторон, свистели, улюлюкали, мычали, дразня полицейского.

«Попался, усатый!» - обрадовался я, узнав Загребая. Этого городового у нас люто ненавидели. Он был на окраине полным хозяином и всегда ходил важный, пугая людей медалями на мундире. Стоило ему, бывало, заметить в окне огонек, сейчас зайдет и спросит: «Почему не спите?» - «Рано еще». «А может, вы прокламации читаете?» - и начнет обыск делать: копается в шкафах, откроет кухонный стол и нюхает. Если найдет соленые огурцы, обязательно заберет в карман. «Обойдешься, хозяюшка, а я их, мерзавцев, люблю». Загребай никого никогда не называл по имени, а только по национальности. Если видел еврея, подзывал: «Эй, Хаим-сдыхаем, иди сюда», или: «Хохол-мазница, давай дразниться, что несешь?» А то приказывал встречному: «Эй, татарин кошку жарил, табак есть?»