Гэри Шмидт - Пока нормально

Я поднял глаза. Он спрашивал меня.

– Я думаю, ее место в той книге, откуда ее взяли, – сказал я.

Знаю. Такое мог сказать только урод. Полный урод. Я и не собирался этого говорить. Ведь мистер Баллард уже как бы дал мне тот бейсбольный мяч с подписями, и сто долларов, и вообще. У меня на руке были его часы «Таймекс»! Так что мне лучше было бы помалкивать.

Но он сам спросил.

Тот, который держал рамки, посмотрел на меня так, словно я только что попытался вынуть у него из кармана кошелек.

А миссис Стенсон – так, как будто я зашел слишком далеко.

А мистер Баллард спросил:

– Почему?

И я сказал:

– Потому что все вещи должны занимать места, которые для них предназначены.

Тот, который держал рамки, положил на уголок картины еще одну из них.

– Может быть, смесь более темных и более светлых тонов, как у этой, позволит вам повесить гравюру куда угодно, – сказал он.

Миссис Стенсон посмотрела на новую рамку, а потом опять на меня.

Мистер Баллард побарабанил пальцами по краю стола. Он посмотрел на меня, потом на Желтоногого Улита и легонько прикоснулся к солнечному пятну под ним.

– Скатайте-ка ее и засуньте обратно в футляр, – сказал он. – Мне сдается, что мой партнер снова попал в яблочко.

Знаете, на свете не так уж много вещей, про которые можно сказать, что они целые. Посмотрите внимательно на что хотите – и обязательно увидите где-нибудь вмятину. Или вмятину, или царапину, или дырку на месте недостающего куска, или какой-нибудь дурацкий рисунок. Бывает, что вещь сначала целая, а потом превращается в мусор – как кепка Джо Пепитона, которая мокнет теперь под дождем где-нибудь в канаве. Наверное, она и на кепку-то уже не похожа. Наверное, теперь вы не захотели бы ее поднять, даже если бы увидели. Но раньше-то она была не такая! Раньше она была кепкой Джо Пепитона, и когда он выходил на поле, солнце светило на нее над трибунами стадиона «Янки» и Джо Пепитон чувствовал запах свежей травы и земли под ее козырьком.

Поэтому, если вам попадается что-нибудь целое, вы хотите, чтобы оно таким и осталось.

А если вы находите что-нибудь нецелое, то, может быть, стоит попробовать опять сделать его целым. Может быть.

Представьте себе, что вы нашли бейсбольный мяч, на котором только двести пятнадцать стежков, – разве вам не захочется добавить еще один, чтобы этот мяч выглядел правильно?

Думаете, я совсем заврался? Но вы сами почувствовали бы, что не такая уж все это чепуха, если бы пришли в Мэрисвилльскую бесплатную публичную библиотеку на следующий день, когда я принес туда тот самый футляр и мистер Пауэлл узнал его с первого же взгляда. Вы сами почувствовали бы это, если бы увидели, как мы поднялись наверх и как мистер Пауэлл вынул из футляра Желтоногого Улита, и открыл стеклянный ящик, и перелистывал книгу, пока не нашел место между страницами с номерами CCLXXXVII и CCLXXXIX, и как он положил эту картину туда, откуда ее взяли.

А если бы вы взглянули мистеру Пауэллу в глаза, то подумали то же самое, что подумал я: «Надо вернуть птиц обратно». И Полярную Крачку, и тупых Большеклювых Тупиков, и Бурого Пеликана – всех, кого не хватает.

Я должен вернуть обратно всех птиц.

А еще я снова начну рисовать.

Вечером Эрни Эко пришел к нам ужинать, потому что после ужина они с отцом собирались пойти куда-то смотреть новый пикап – какой-то болван продавал его гораздо дешевле, чем он стоил на самом деле, и требовал всего-навсего сто долларов задатку. «Дешевле только даром», – сказал Эрни Эко, добавляя себе еще кусок ветчины, и не передам ли я ему картофельное пюре?

Моя мать ничего не сказала. Она не улыбалась.

– Я вчера заходил на фабрику, – сказал я.

Отец с Эрни Эко посмотрели на меня. Мать тоже – взволнованным взглядом. Ее вилка застыла в воздухе.

– И? – спросил отец.

– Получается, вам дали парковочные места, которые я выиграл.

– Ну и что? – сказал Эрни Эко. – Это не стоило мистеру Толстосуму Балларду ни гроша.

– Ему же надо прикидываться добреньким перед теми, кто на него вкалывает, – сказал отец.

– Он сказал, что отдал тебе…

– Ничего он мне не отдавал, – сказал отец. – Ты что, видел, как я что-нибудь приносил? Видел или нет? Вот и не болтай.

– Он сказал, что отдал тебе бейсбольный мяч с подписями и сто долларов.

Отец положил обе руки ладонями на стол и посмотрел на меня. Он смотрел долго, не отрываясь.

– Что ты хочешь сказать?

– Я просто говорю, что сказал мистер Баллард.

Руки у отца дрогнули.

– Если мистер Толстосум Баллард сказал, что отдал мне бейсбольный мяч с подписями и сто долларов, то он врет. Понял?

Вы знаете, что я должен был сказать. Даже мой брат и тот знал, потому что после молчания, которое тянулось очень долго, он прошептал: «Дуг понял».

Отец посмотрел на брата.

– Заткнись. – И повернулся ко мне. – Я сказал, что мистер Толстосум Баллард нагло врет. Ты понял?

И тут я сообразил, как Одюбон заставил двигаться своего Желтоногого Улита. Он, то есть Желтоногий Улит, смотрит в темный лес и собирается перейти речку, которая отделяет его от этого леса, и его задняя нога наполовину поднята, потому что он хочет ею оттолкнуться, и он знает, куда идет, но все равно идет – спокойно, смело и прямо. Он собирается выйти на середину картины, где ему и надо быть, и за спиной у него будет свет, а впереди темнота. Весь его мир ждет, чтобы он это сделал.

И я тоже.

Я посмотрел на брата.

Что бы ни дожидалось Желтоногого Улита там, в темноте, он все равно сделает то, что должен.

– Кто-то врет, – сказал я.

Вот то, что случилось дальше, в цифрах:

Он промазал в первый раз, потому что я отшатнулся назад.

Промазал во второй, потому что я оттолкнул стул и вскочил.

Попал в третий, потому что Эрни Эко, урод, выставил свою руку, и я не смог пробежать мимо.

И снова промазал, когда я вывернулся и первым добежал до задней двери.

Я считаю, что это победа.

Потом я вернулся в Мэрисвилльскую бесплатную публичную библиотеку и просидел там до самого закрытия, то есть до девяти часов. Мистер Пауэлл оставил книгу раскрытой на Желтоногом Улите. Вы скажете, что у этой птицы тупые желтые ноги? Может быть, зато она знает, куда на них идет.

Знает.

Но мне-то от этого не легче.

Когда я в тот вечер опять вернулся домой, отца не было, мать ушла к себе в спальню, а брат, один-одинешенек, подкидывал и ловил бейсбольные открытки – верный признак того, что у него в котелке что-то бурлит вовсю.

Я стал подниматься по лестнице.

– Эй, – сказал он. – Ты хоть понимаешь, какой ты придурок?

– Заткнись, – ответил я.

– Трудно было сказать «я понял»? Трудно, да?

Я перегнулся через перила.