Эльвира Смелик - Скажи, Лиса!

Толик не решился произнести – наверное, не чувствовал себя имеющим право, – но глазами спрашивал.

Он не лез в душу, не выпытывал, не проявлял нарочито заботу и беспокойство. Он был таким же нерешительным и встревоженным, как я. А еще он был искренним и настоящим. И я…

Я ему все рассказала. От начала до конца. Честно. Хоть и без подробностей.

Толик смотрел на меня то испытующе, то задумчиво, то изумленно, задавая только нужные вопросы, типа: «А дальше? И что тогда? Ну и?» – и не произнося никаких лишних реплик.

– Только маме не говори, – попросила я в завершение и сразу установила запрет на всякие глупые мысли. – Ты не думай. Между нами ничего такого не было. Это совсем другое. Совсем.

И он согласился не думать, а потом предложил:

– Хочешь, я схожу к нему? Ну чего ты-то пойдешь неизвестно куда.

– Ты серьезно?

Толик усмехнулся.

– Ты ведь все равно надумаешь и попрешься. Лучше уж я. Мне так спокойнее.

– А ты честно сходишь? Не простоишь где-нибудь, а потом придешь и скажешь: «Я был. Ничего особенного».

– Алиса!

Вот видишь, Толик, – Алиса! Если бы «Лиса», я бы не сомневалась. Но мы же – чужие. Ты же – с мамой, а я только так, в качестве обязательного приложения.

– Я действительно схожу.

Я верю. Я ему верю. Он – надежный. Понимаю маму.

Не то что Грачев – сплошная беда и недоразумение.

Хоть бы Толик побыстрее! Потому что сидеть и ждать – самое ужасное, что есть на свете. Потому что, когда одна и не знаешь, что предполагать, под тоннами нарочно преувеличенного позитива все равно упрямо шевелится и пытается вырваться наружу страшное и черное. Его ничем не задавишь, оно сволочно живуче.

Я думаю о хорошем. Я думаю о хорошем. Пусть даже не очень хорошем – надо быть реалистом, – а допустимо плохом. По-хорошему плохом. Или по-плохому хорошем.

Дверь хлопнула.

Не побегу. Что я – маленькая?

Толик все шелестит одеждой, передвигает обувь. Скоро за мебель возьмется? Он специально копается? Не понимает, что я тут с ума схожу от нетерпения?

Я не выдержала, протопала к выходу:

– Ну как?

Толик при моем появлении выпрямился, напрягся, как-то заледенел, посмотрел в сторону, произнес хмуро и бесцветно:

– Нет твоего Тимофея.

– В смысле?

Да я сразу поняла, что он пытался сказать. Только на фиг нужна мне эта прозорливость. Я хотела ошибаться. Вот и выставила вперед, как щит, глупый и бесполезный вопрос.

– В смысле?

– В том-то и дело, – сквозь стиснутые зубы зло процедил Толик, – бессмысленно все это. – И все тише, тише, тише, почти шепотом – Нет его больше. Не существует.

По-моему, я где стояла, там и уселась прямо на пол. А Толик, словно я была новогодней елочкой, бегал вокруг меня и нес какой-то бред: то ли про лисичек, то ли про зайчиков.

– Хорошо, Алиса! – сказала Золушка. – Садись. Только с доски сотри.

Я взяла губку, с размаху шаркнула ею по доске.

Губка сделала «пуф-ф-ф» и, как напуганная каракатица, выпустила облачко, только не черное, а белое, окутав меня таинственным туманом.

Золушка с трагизмом в глазах наблюдала, как меловая пыль оседает на окружающие предметы, и мне стало ее жалко.

– Зоя Витольдовна, я сейчас схожу намочу губку и все протру.

У доски я уже отмаялась, больше не было смысла медлить, но я все равно не торопилась: не спеша дотопала до туалета, осторожно приоткрыла дверь, хотела открутить кран и тут услышала плач. Громкий, навзрыд, несдерживаемый. Потому что никто не услышит.

Бывают такие моменты, когда уже не стерпеть, когда слезы неуправляемы и льются вопреки любым усилиям воли. Но никто не должен их видеть. Чтобы не убедиться лишний раз: никому нет дела до твоих слез. Чтобы не стало еще поганей. Дальше уже некуда.

Но плакать в компании унитаза – это слишком!

– Эй! Кто там? Открывай!

Тишина. Наивная попытка создать впечатление, будто ты бестелесный призрак, стенающий по долгу службы и способный испариться в один момент. Этакая Плакса Миртл.

– Лучше открывай! А то дверь выбью.

Щелканье шпингалета и широкий взмах твердого деревянного крыла.

Будущим альтруистам. Спасая кого-либо откуда-либо, не стой перед открывающимися наружу дверями.

– Полинка?

Я и не заметила, что ее не было в классе.

У Потатуевой мокрое лицо и красные глаза. Она пытается сдерживать всхлипы, но ничего не получается. Они прорываются некрасиво, бульканьем в носу.

– Что случилось? Ты чего тут ревешь?

Полина, как всегда, прячет глаза и думает, что при этом целиком становится невидимой.

– Потатуева, не молчи! Я ведь все равно не отстану.

У Полинки отчаянно вздрагивают плечи, и она наконец-то смотрит прямо на меня. И опять начинает рыдать. И голос скачет, потому что его подбрасывает на дрожащих плечах.

– Ничего не случилось! А что может случиться? Меня же нет. Я же не существую. Вот ты меня видишь? А? Скажи честно! Видишь? В упор не замечаешь. И никто не замечает. Алиса-а-а!

Почему она называет меня полным именем? Мы же учимся вместе с первого класса.

– Лиса! Ты куда провалилась?

Явление второе. Золушка заволновалась и послала за мной Светку.

– Ой, Полинка! А ты чего?

Потатуева едва успокоилась, но от очередного сочувственного взгляда слезы из ее глаз хлынули с удвоенной силой. А за ними и слова.

Это не выход на бис. Это так же искренне, как и раньше. Получается само собой. Взаимное отражение эмоций. Удвоенная жалость и умилительный восторг оттого, что кому-то на тебя не наплевать.

– Полинка, не мели ерунду! – подхватила Светка мою неискреннюю песню. – Как это, не существуешь? Кто тебя не замечает?

Мы вопили хором со всей возможной убедительностью, не обращая внимания на стыд и смущение, старательно душа неприятные мысли:

«А ведь она права! А мы – врем!»

Следующей прибежала сама Золушка. Испугалась, что ученицы у нее уходят и не возвращаются, пропадают бесследно по пути в туалет. Ох уж это беспокойное время!

– Девочки! В чем дело? Потатуева, а ты почему здесь? Я тебя никуда не отправляла.

Она тоже не заметила, что Полинки не было на уроке. Потатуева громко всхлипнула от безнадежности.