Александра Бруштейн - Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна (сборник)

Регамэ – француз и родился во Франции, в Париже, но с самой молодости живет в России, окончил Московский университет. По-русски он говорит не только без иностранного акцента, но даже так, как в нашем крае говорят лишь немногие: настоящим «московским говором». На уроке мы, по его заданию, читаем стихотворение «Смерть Жанны д’Арк» (автор – Казимир Делявинь) – о том, как Жанна, простая французская пастушка из деревни Домреми, спасла Францию, разбила напавших на нее англичан и погибла на костре. Когда-то в детстве я читала книжку о Жанне д’Арк, и читала с восторгом! Теперь Жанна предстала передо мной в прекрасном, звучном стихотворении Делявиня. Встреча эта была мне радостна, и отблеск радости осветил для меня и учителя Регамэ. Он заставил нас читать и переводить стихотворение – по скамьям, как сидим: каждая девочка читала по одному четверостишию. За один час своего первого урока Регамэ запомнил всех отвечавших ему учениц – и в лицо и по фамилии! Он смотрел на нас умными, немного насмешливыми глазами, смотрел дружелюбно и приветливо. Мы чувствовали себя свободно, не связанно, словно и не на уроке. Когда раздался звонок, возвещавший конец урока, Регамэ встал, сказал нам: «Мерси, медам!» – поклонился и ушел. Он понравился всему классу.

Зато третий из наших новых учителей-мужчин – сам директор нашего института, Николай Александрович Тупицын, не понравился у нас никому. С ним – мы почувствовали это сразу – мы наплачемся! Преподает он самые трудные для нас предметы: математику – алгебру и геометрию. До сих пор, в младших классах, математику преподавала учительница Аделаида Елевфериевна Правосудович и делала это так же хорошо, как Анна Дмитриевна Волкова преподавала русский язык. Аделаида Елевфериевна была очень требовательная, но и очень справедливая.

«Уж такая у меня фамилия – Правосудович! – говаривала она. – Если буду поступать неправосудно, придется мне менять фамилию на «Кривосудович»!»

Алгебру и геометрию мы при ней знали неплохо… Посмотрим, как пойдет учение у директора.

На первый свой урок – по алгебре – он сегодня опоздал почти на полчаса (а общая продолжительность урока – пятьдесят пять минут). Наша классная дама Агриппина Петровна Курнатович, тоже новая для нас, объяснила нам опоздание учителя так:

– Директор ведь! Забот у него, хлопот сколько… Пока дойдет до нашего класса, его по дороге десять человек перехватят.

Наконец директор явился. Очень тучный, очень грузный, он шел с перевальцем и не столько сел на стул, сколько, можно сказать, пролился на него. С минуту он переводил тяжелое дыхание – было видно, как трудно, с одышкой, достается ему такое физическое усилие, как передвижение по коридору!

Потом директор предложил нам несколько вопросов, не вызывая по списку, а просто тыча пальцем в направлении той или другой ученицы:

– Вот вы… черненькая… во втором ряду…

Или:

– Вы, с краю скамейки… в очках… скажите…

Это продолжалось минут десять. После этого директор задал нам урок к следующему разу, но не объяснил нам того, что задает, а только показал пальцем в учебнике:

– Вот отсюда… И досюда… К следующему уроку выучите.

И ушел, не дожидаясь звонка, который раздался несколько минут спустя.

На перемене мы с подругами молчали. Впечатлениями не делились. Да и какие были у нас впечатления от этого коротюсенького урока! Только Варя, которая немного конфузится своего роста (она выше всех в классе!), сказала со вздохом: – А меня он будет называть так: «Вот вы, дылда…» или: «Вы там, коломенская верста, к доске!»

Мы с облегчением засмеялись. С облегчением – оттого, что смех перекрыл нехорошее впечатление от этого первого директорского урока.

Вечером дома я рассказываю о наших новых учителяхмужчинах. При этом присутствует Александр Степанович Ветлугин, пришедший к нам, по обыкновению, «на огонек».

– А знаете, – говорит он, – когда ваш институт еще только основали, учителей-мужчин совсем не было – это почиталось неприличным. Кроме священника, отца-законоучителя, преподавали только учительницы. Первого учителя-мужчину пригласили тогда, когда ученицы первого приема перешли в старший класс: было решено, что историю и литературу должен преподавать мужчина. И вот первый учитель-мужчина пришел на свой урок, рассказал ученицам о подвиге русского крестьянина Ивана Сусанина и предложил им тут же написать короткий пересказ этого своими словами. И что бы вы думали? Ученицы – они, кстати, все без исключения были тогда пансионерками – выполнили заданное, конечно, по-разному, одни хуже, другие лучше, но все как одна написали везде не «Иван Сусанин», а «Иван с усами». Вот как!

И откуда только Александр Степанович все знает? Даже про наш институт в древности – двадцать пять лет назад! – и про это он знает!

На следующий день мы узнаем очень печальную новость: Лида Карцева больше в нашем институте учиться не будет.

Еще летом она приезжала ко мне на дачу довольно часто. Потом стала приезжать все реже: заболела ее мама. Лида и за мамой ухаживала, и хозяйство вела – свободного времени у нее стало меньше. Отец увез больную маму за границу лечиться. А Лиду отправили к ее тете-писательнице на дачу около Петербурга, в местность под названием Мариоки, на Черной речке.

Лида написала мне оттуда несколько писем. В последнем письме Лида писала:

«Шура, дорогая!

Уж не знаю, к добру или к худу, но моя жизнь меняется. Я этим огорчена, ты тоже огорчишься, мы ведь хорошо дружили. Я больше в институт не вернусь. Мама больна, ей придется серьезно лечиться за границей не меньше чем до весны. Папа не может оставаться с нею там, ему ведь надо работать. Я тоже не могу быть с мамой за границей, как прежде, когда я была маленькая, – теперь мне надо учиться. Папа поместил маму в хорошую санаторию. А меня решили отправить в Петербург. Обе тетки нажали, как они выражаются, на все педали – и меня приняли в Смольный институт… Вот тебе, Шурочка, и Юрьев день!

Мне это, конечно, очень грустно. Уж на что наш институт был противный, но все-таки в три часа дня уроки кончались, и мы уходили домой до следующего утра. Могли гулять по городу (прощай, дорогая Замковая гора!), могли читать какие хотели книжки. А в Смольном – как в тюрьме. Домой будут отпускать только на каникулы, а книжки – только те, какие разрешат «синявки». А главное, подруг жалко! Разве там будут такие, как ты, Маня, Варя, Катюшка? Зато, просто как в насмешку, там будет со мной Тамара Хованская, которую я презираю! Вот уж действительно повезло мне!

В общем, «и ску… и гру… и некому ру…».

Шурочка, пожалуйста, очень тебя прошу – не забывай меня! И остальные пусть не забывают. Я буду вам писать, а вы, смотрите, отвечайте. Только пишите не на Смольный – там «синявки» читают все письма, – а на адрес тети. Будем переписываться, а в конце мая я приеду домой, и будем опять дружить все лето.