Александра Бруштейн - Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна (сборник)

– Ну? – спрашиваю я очень неприветливо. – Что еще?

– Вы все, честное слово, какие-то дурноватые! Сзываете народ отовсюду. Можно подумать, вам сено косить надо. Ну, зачем вы эту подхватили? – Меля презрительно показывает подбородком в сторону Люси Сущевской, идущей впереди вместе с остальными девочками. – «Это Люся Сущевская! Из Вологды!» – очень зло передразнивает нас Меля. – Подумаешь – герцогиня из Парижа!

– Ну и что? – уже рычу я, еле сдерживаясь.

– А то! Завтрак ее видела ты? Нет, помилуйте, ты такими мелочами не интересуешься! – кривляется Меля. – На черном хлебе вареная говядина из супа! Вот она кто, ваша герцогиня!

На меня – чувствую – накатывает та волна вспыльчивой ярости, которой я всегда страшно стыжусь потом. Просто нет сил удержаться и не ударить Мелю по ее раскормленной физиономии! Но тут же это перекрывается озорной мыслью, веселой и злой и такой же бессмысленной, как вертящиеся в моей голове с утра «тирли-тирли-али-брави»!

– Меля! – говорю я тем замогильным шепотом, каким в наших домашних спектаклях мы изображаем таинственных злодеев. – Меля, ты можешь сохранить тайну?

– Вот крест святой… – И Меля начинает истово креститься.

– Нет! – продолжаю я так злодейски, что мне самой становится страшно. – Нет, простой клятвы мало! Повторяй за мной: «Если я разболтаю эту тайну, пусть жабы и скорпионы жалят мою печень! Пусть шакалы и гиены терзают мой труп!..» Повтори!

Меля усердно и старательно бормочет:

– Если я разболтаю… пусть жябы и шякалы скушяют мою печенку… И скорпиёны тоже!

– Хорошо, – одобряю я. – Слушай: эта новенькая – никакая не Люся и никакая не Сущевская! Она… графиня!

– Что ты говоришь? – Меля поражена. – А как ее фамилия?

Этого вопроса я не предвидела. Ну да не отступать же! – Она – графиня… графиня де Алибра́ви!

– Ох! – Меля уничтожена. – А почему она об этом молчит?

В самом деле, почему она молчит? Надо врать дальше!

– За ней следят враги. Одного зовут Резонанс, а другого – Майонез…

Ой, с Майонезом я дала маху! Меля не может не знать, что майонез – это соус, который подают посетителям в ресторане ее отца.

– Майонез? – переспрашивает она. – Ты что-то путаешь.

– Да, да, я спутала, его зовут как-то иначе… Ну, да не в этом дело! Важно то, что враги преследуют эту бедную девочку. Они хотят отнять у нее титул и богатство.

– Богатство?

– Да. У нее сто тысяч золотых функельшперлингов! – продолжаю я врать так вдохновенно, что внутри у меня все хохочет. – Понимаешь?

Но Меля хочет знать все дотошно.

– А какие же это деньги – эти фун-кун… шпун…

– Мексиканские! Золотые функельшперлинги!

– Ох, а я с ней так невежливо… – раскаивается Меля. – Но я ведь не знала, что она из «выжших»… Да, – спохватывается она вдруг, – а почему же в таком случае у нее на завтрак вареная говядина из супа? И с черным хлебом.

– Это для отвода глаз. А дома они с матерью едят мексиканское национальное блюдо «тирли-тирли»… Из пупков птиц ки́ви-ки́ви…

– Какое, какое блюдо? Из чего?

– Тирли-тирли. Из протертых пупков птиц киви-киви!

– А ты у них была, что ли? И ела пупки эти самые?

– Была… Вчера… Целую тарелку схомячила…

Я говорю такими рублеными словами, потому что еще минута – и я не выдержу, расхохочусь-разгрохочусь, по маминому выражению, «как пожарный».

Но тут приходит неожиданное спасение: служитель Степа дает звонок. Конец большой перемене. Надо бежать в класс.

Но Меля так заинтересована, что не отпускает меня. Притянув к себе мою голову (за четыре года нашего совместного ученья я вымахала, долговязая, как Дон-Кихот, а Меля – кругленькая и приземистая, как Санчо Панса) и заглушая звонок, Меля трубит мне в самое ухо:

– А когда это будет? Когда она получит свои сто тысяч?

– Когда? – переспрашиваю я страшным голосом. – Ты хочешь знать когда?

И тут со мной случается неприятность. Для того чтобы произвести на Мелю еще большее впечатление, я, продолжая сверлить ее глазами, отступаю на шаг назад, чувствую под своей ногой что-то твердое и слышу жалобный вскрик:

– Ох, какая неуклюжая!

Оборачиваюсь и с ужасом вижу, что я отдавила ногу нашей классной даме, Агриппине Петровне Курнатович.

– Простите! – лепечу я. – Я не видела…

– Надо видеть! – с гримасой боли выдавливает она из себя. – Надо видеть…

Ну, как я ей объясню, что не могу видеть… затылком?

Агриппина Петровна направляется в класс, прихрамывая и неодобрительно качая головой.

– Ты ей на мозоль наступила, – шепчет Меля. – Теперь она будет тебя ненавидеть!

С этого дня Агриппина Петровна в самом деле вроде как ненавидит меня. «Ненавидит», конечно, не то слово: просто я вызываю в ней неприятное воспоминание. Мне это очень досадно. Агриппина Петровна Курнатович чуть ли не первая за все годы «синявка», к которой у нас, учениц, нет никакой вражды. Больше того, мы все считаем, что она славная. Наказывает она редко и неохотно. Не сует нос во все парты и сумки. Не вынюхивает, нет ли у кого-нибудь запрещенных вещей. Не пытается заводить с нами «келейные» разговоры, чтобы выспрашивать об остальных ученицах. Еще одно отличает Агриппину Петровну от других «синявок»: есть в ней какая-то ласковая сердечность. Захворает кто-нибудь из учениц – Агриппина Петровна сама отведет ее в лазарет, постоит там, пока врач или сестра милосердия скажут, в чем дело. И, если заболевшей надо отправляться домой, Агриппина Петровна проводит ее вниз, в вестибюль, посмотрит, чтобы она теплее укутала горло, и еще помашет ей на прощание: «Счастливо! Поправляйтесь поскорее!» Может быть, это покажется странным, но, с тех пор как у нас в «синявках» Агриппина Петровна, я больше никогда не вру, будто у меня болит то или другое в дни, когда я не приготовила уроков. И подруги мои тоже. Нам просто неприятно обманывать этого милого человека, который так сочувственно относится к нашим болезням.

Забыла еще сказать, что Агриппина Петровна очень беспокоится о тех, кто по болезни не приходит в институт: она справляется у подруг заболевшей девочки, передает ей приветы… Не знаю, почему и отчего Агриппина Петровна такая белая ворона среди черных галок – наших «синявок». Не знаю, потому что она в нашем институте служит первый год, приехала из какого-то другого города. О ней ничего не знает даже Меля, а уж она знает всегда все и обо всех! Но, хотя нам ничего не известно о прошлом Агриппины Петровны, Меля с уверенностью пророчит ей печальное будущее. «Эта здесь не заживется, – каркает Меля. – Ее живо сожрут!»

Словом, Агриппина Петровна – миляга. И мы к ней, первой из классных дам, относимся с симпатией. Даже то, что Агриппина Петровна выговаривает некоторые слова с местным твердым белорусским акцентом: «Почему вы такая растропанная? Пригладьте волосы!», «Не стойте под дверами! », «Не рассказывайте мне сказку про курочку ра́бу! » Или: «Возьмите трапку , сотрите мел с гразной доски!», – даже это кажется нам симпатичным. В этом есть какая-то простонародность, домашность, что ли. Мне Агриппина Петровна чем-то напоминает Юзефу с ее говором. А главное, это будничное произношение говорит о том, что Агриппина Петровна не фрейлина высочайшего двора, и это нам тоже симпатично.