Лев Разгон - Шестая станция

— Значит, как монахи — о душе думают, да?

— Правильно, о душе! И монахи тут ни при чем. Если есть у тебя душа, а не пар собачий, думай о других, думай о всех… Вот вы мопровскую полосу будете засевать — хорошо это! Но ведь есть люди и тут, которым помощь нужна — бедные, батраки, малограмотные. Вот им как помочь?! Неужто вы с вашим Твердиславом ни разу об этом не толковали промеж себя? На черта же тогда все ваши собрания!

— Ну ладно. Так что же мы должны делать?

— А я откуда знаю? На Волховстройке я знаю, что мне делать. А вы же здесь живете, вам и знать это надобно… Давайте вместе думать…

Незаметно ребята подошли к церкви. У ограды уже никого не было, все разошлись, и голос гармошки слышался где-то далеко-далеко, у самой речки. Как бы по привычке, все остановились на том вытоптанном месте, где, наверное, всегда было сборное место деревенских парней и девушек. Вслушиваясь в жалостливые всхлипы гармоники, Миша тихонько, как бы про себя, пел:

И вдруг, как бы отвечая на только что заданный вопрос, Миша Дайлер стал рассказывать деревенским ребятам про Москву, про себя, про своих друзей. Он вспоминал замоскворецкие переулки у завода Михельсона; крошечный сквер у заводской столовой, где стоит камень на месте, где стреляли в Ильича; он вспоминал огромный плац у Павловских казарм, на котором обучаются молодые красноармейцы; и как они ходили разгружать дрова на Москву-реку; и как весело в холодное и бодрое ноябрьское утро собираться в ячейке на демонстрацию; и как они такой тесной толпой, что нельзя было проткнуться ни одному человеку, шли по Поварской к английскому посольству протестовать против Керзона; и как они упирались во влажные крупы лошадей конной милиции, а милиционеры им сверху жалобно кричали: «Ребята, да не лезьте же, коней помнете!..»

Впервые Миша почувствовал, что эти деревенские ребята такие же, как и те, кого он оставил в Москве ради стройки на Волхове, как и те — Варенцов, Кастрицын, Точилин, Моргунов, — что стали ему такими родными и близкими, как и ребята своей московской ячейки… И помягчел Иван Дивов и его друзья, и исчезла та тоненькая, но прочная перегородка, что незримо стояла между ними весь этот день, с того самого часа, как увидели они драку на бугре…

— Ну что ж! — встрепенулся Липатов. — Не будем отрываться от масс… Пошли, что ли, к вашей Зотихе на посиделки, посмотрим, как веселятся в Близких Холмах!

— Давай! Пошли, что ли!

По узкой тропинке, протоптанной в снегу, комсомольцы спустились вниз. Неподалеку от белевшей в темноте реки светились два окошка маленькой скособоченной избы. Из низкой, неплотно прикрытой двери струйкой выбивался махорочный дымок и слышны были взрывы хохота. Ребята протиснулись в тесную комнату, синюю от дыма. Вокруг стояли лавки. На них, тесня друг друга, отдельно сидели парни и девушки. Почти каждый держал в руках картонку или листок бумаги. Слава Макаров негромко и со значением обратился к Даше:

— Гелиотроп… Только, чур, про себя…

— Дашка! Читай вслух! Читай погромче, как все! — закричали со всех сторон.

Дашка отмахнулась, стала искать в своем листке и, найдя, вскочила и с чувством прочитала:

Кругом загрохотали. Макаров густо покраснел, хотел что-то объяснить, но никто его не слушал, он махнул рукой и сел на место. Какая-то девушка посмелее крикнула;

— Вася! Это тебе — Анемон!

Вася откашлялся и начал читать:

— «Анемон. Под вашими красивыми лепестками таится горечь коварства и обман чувств…» Это ж кого я обманывать стал?!

— Давай пойдем в сени покурим, здесь уж вовсе дышать нечем.-Роман вышел в сени.

За ним последовали Миша, Иван Дивов и еще несколько человек. Роман достал из кармана пачку «Червонца» и протянул ребятам. Папиросный дым показался сладким в махорочном чаду.

— Из огня да в полымя, — меланхолично сказал Липатов. — Из политлото да во флирт цветов… Что в лоб, что по лбу… Неужто, ребята, что-то в этом есть веселое? И чего ради для этого надобно собираться здесь да чтоб девчата Зотихе полтинник платили? Можно клуб протопить получше и там разводить все эти гелиотропы — дескать, ночью я вздыхаю и мне забыть тебя нельзя… Чушь собачья какая-то!

— Э, Роман, человек ты не политичный, нашего Славку вовсе не понимаешь! Сейчас тут покончат с этой цветочной мурой, зачнут бутылочку крутить да губошлепничать! Кто-нибудь бражки принесет, частушки можно орать позабористее… А клуб — он завсегда чистый, в нем одна голая политика, начальство из уезда нашего Славку почитает как самого передового… Вот и выходит, что он свой. Маток-то много, а ласковый теля — он один…

С улицы в сени Зотихиной избы просунулся немного хмельной парнишка. Из-под старой папахи выбивался черный чуб, на плече висела гармоника. Роман внимательно посмотрел на него и, увидев его вопросительный взгляд, протянул ему пачку папирос. Парень закурил, взял в руки гармонику и осторожно сдвинул мехи. «Ах, зачем эта ночь…» — сладко и жалобно пропела гармоника.

— А ты другое можешь? — спросил его Роман. — Дай-ка мне, давно не играл — с самой, почитай, деревни. А двухрядка у тебя хороша!

Он взял гармошку, приладил ремень и тронул кнопки. Отбросив папиросу, он взял аккорд и, негромко подыгрывая себе, запел неожиданно сильным и глубоким тенором:

Хозяин гармошки смотрел на Романа восхищенно и завистливо.

— О! Как играет-то! А еще можешь?

— А то! Только давай на улицу выйдем — дымно тут. — Роман шагнул на улицу, рванул мехи гармошки и запел громко и уверенно:

— По морям, по волнам, — подхватили ребята.

Мишка заложил четыре пальца в рот и разбойно свистнул.

Стоя под окнами Зотихиной избушки, ребята пели дружно и весело. В руках Романа гармошка не пищала, а красиво и басовито вторила молодым голосам. По одному, по два из избы выходили участники посиделок. Голоса девушек робко и неуверенно присоединялись к хору парней. Роман тихонько двинулся вверх по тропинке, за ним потянулись и другие.

Из избы, растерянно застегивая бекешку и прижимая к боку зеленую папку, выскочил Макаров. Он посмотрел вслед уходящим ребятам, сделал несколько шагов и остановился. Вышедший за ним Евсейка подошел к нему и тронул за плечо: