Лев Разгон - Шестая станция

Тут Антона потянули за руку. Он обернулся. Цыганистого вида мужчина в картузе с ослепительным лаковым козырьком тянул его к выходу и понимающе моргал ему черным неискренним глазом…

— Минуточку! Одну минуточку, молодой человек, выйдем на одну минуточку… Тебе что, толстовка нужна? Пойдем, тут рядом. Таких толстовок ты и не видел — товар первый сорт! Тебе за сколько нужно-то?

— За тринадцать… — механически ответил ему Антон.

— Ну, за такие деньги ты у меня получишь такую, что в госодежде и тридцать отвалишь! Ну, не будь дурнем, айда за мной!

Антон пошел за чернявым. За палатками кишело людьми. На деревянных лотках лежал склизлый студень, деревянный банный ушат был полон желтыми, сморщенными пирожками. Какой-то дядя с осанистой, ровненько подстриженной бородой торговал длинными конфетами, завернутыми в цветастые полоски бумаги, и сахарными коньками на деревянных палочках. Китаец в синем халате с длинной черной косой протискивался сквозь толпу. Он был обвешан радужной пестротой бумажных фонарей, ветряных мельниц, шаров, корабликов, сделанных из цветной бумаги. Под ногами вертелись черные как черти беспризорные в ватных лохмотьях.

Антон механически протискивался вслед за цыганистым человеком. Они дошли до какой-то палатки, завернули за угол. Чернявый оглянулся и стукнул три раза в дощатую стенку палатки. Дверь палатки отворилась, оттуда высунулся человек, осмотрелся. Чернявый подошел к нему и что-то шепнул. Тот скрылся и вскоре вышел. Широкий его пиджак оттопыривался; не глядя, он быстро пошел вперед, чернявый и Антон двинулись за ним. Внезапно он остановился, повернулся к Антону, достал из-за пазухи сверток, развернул его, встряхнул, и перед Антоном оказалась толстовка. Темно-серая, солидная, с четырьмя карманами и поясом на хлястиках — такая точно, о какой много времени мечтал Антон.

— Ну как, годится?

Антон только смог кивнуть. Левой рукой — в правой у него были зажаты деньги — он с деловым видом пощупал материю: она солидно кололась, толстая, сделанная, видно, на совесть.

— Давай деньги, коль не шутишь!

Антон, не выпуская край толстовки, протянул разжатую правую руку. Чернявый мгновенно смахнул деньги и быстро их пересчитал.

…Фью-ю-ю-ю… Пронзительный свисток где-то неподалеку зазвенел в ушах. Мимо Антона пролетел парень с криком:

— Облава!!! Тикай взад, менты!!

Антон вцепился в свою толстовку двумя руками. Продавец и чернявый бросились наутек. Антон прислонился к какой-то стенке и стоял, пропуская мимо себя бегущих торговцев мелким товаром, беспризорных, каких-то молодиц в цветных развевающихся юбках, парня, обвешанного гирляндами розовых сушек, как матрос пулеметными лентами…

— Кто такой? Что продаешь? Где взял?

Перед Антоном стоял человек, которого он иногда издалека и с почтительным любопытством рассматривал. Серый плащ, фуражка с синим верхом и малиновым околышем — агент ГПУ на Волховстройке… За гепеушником стояли милиционеры.

Вот он предсказанный когда-то фунт лиха! И не фунт, а потяжелее пуда!.. Антон мгновенно представил себе свое близкое, вот уже наступившее страшное будущее: связь с нэпманами, которые уголовники… Допрос, обвинение в предательстве комсомола: «Нет, ты из этой шайки, скажи, как ты пробрался в пролетариат?! Отвечай!..»

— Ку-купил… Толстовку купил… За тринадцать рублей… Я… я хотел в госторговле, но там нету, а у Арк. Попова семнадцать, а у меня только тринадцать, дяденька тут мне предложил…

— Фамилия? Где работаешь?

— Антон Перегудов я… В слесарной мастерской… Ученик…

— Документ какой есть?

— Нету у меня с собой ничего… Ну какой тут документ?

— Покажи руки!

Ничего не понимая, Антон протянул вперед почему-то сразу побелевшие руки. Агент ГПУ посмотрел на слегка дрожавшие Антоновы ладони — серые от въевшихся, неотмывающихся стальных опилок, с горбами мозолей…

Внезапно агент ГПУ вскинул правую свою руку к фуражке:

— Можете идти!

Чувствуя спиной глаза милиционеров, Антон тихонько вышел на опустевшую уличку между ларьками. Он почувствовал, что задыхается от нахлынувшей жары, сразу стал мокрым от пота. И толстовка перестала казаться Антону красивой и желанной, она глупо висела у него на руке. «Еще подумают, что продаю!» — мелькнуло в голове Антона.

По опустевшей толкучке он вышел к Волховскому проспекту, к общежитию. В комнате все кровати были пусты — воскресенье, разбежались ребята кто куда, — только у кровати Пашки Коренева сидели неожиданные гости: Гриша Варенцов да Миша Дайлер. Они вели какой-то, очевидно затянувшийся, спор и обрадовались приходу Антона.

— Давай, давай, Антон, сюда. — Варенцов подвинулся, уступая ему кусок Пашкиной кровати. — Мы тут с Павлом спорим, никак не можем дотолковаться. Михаил агитирует комсомольцев устроить комсомольскую коммуну. Понимаешь, собрать ребят, вместе поселиться, чтобы все было общее! А то что получается: у одного две пары ботинок, у другого одна порванная. Отдашь починить, надеть нечего! А тут — взял спокойно у того, кому сейчас не нужно. Опять же: сдал деньги в общую кассу и знаешь — будет у тебя утром пошамать и на ужин… А вот Паша Коренев говорит, что не пойдут на это те, у кого по две пары ботинок. Видишь ли, собственники такие, что и не прошибешь… А ты, Антон, пошел бы в такую комсомольскую коммуну?

— Он пойдет! — немедленно и нахально ответил за Антона Пашка Коренев. — Он пойдет, чего ему не пойти в коммуну — у него, кроме двух рубах, и нету ничего! А был бы у него пиджак или толстовка, то подумал бы: для чего мне в коммуну — у меня есть что надеть!.

— Вот она, толстовка… — Антон вынул из-за спины руку с висевшей на ней толстовкой и аккуратно повесил обновку на железную спинку кровати. — Новая. Только что купил. И хоть сейчас сдам ее в коммуну… Кому надобно в кино идти или еще куда, пожалуйста! Что я, нэпман какой? Я комсомолец!

— Ну, с толстовкой или с другой одеждой дело проще, — вмешался в разговор Миша Дайлер. — Тут главная заковыка в другом. Может все-таки статься, что выйдет такое постановление, чтобы перевести учеников на сдельщину. Ты, Антон, свои двадцать два выработаешь?

— Всегда выработаю! Да и пробу мне скоро сдавать, разряд получу. Не меньше третьего!

— Ну, а Петька Чичигов выработает ставку?

— Не! Петьке Косому больше двенадцати не вытянуть! Плохо у него идет, руки какие-то несподручные…

— Так согласишься ты вступить в коммуну, если Петька будет вносить в коммуну двенадцать рублей, а ты двадцать два, а то и все тридцать? Ведь в коммуне все будет поровну!

— Ну, а как же, раз я комсомолец!

— А ты, Мишка? Ты-то в коммуну вступишь или только за нее агитируешь?