Лев Разгон - Шестая станция

— Ну он такой — ремонтный… Машины ремонтирует разные, насосы…

— Мамочки! Так это уж не Клейна ли завод?

— Ну, Клейна. А что? Какая разница?

— То есть как — какая разница? Это же частный завод! Ты на нэпмана будешь работать!

— Я же не в нэпманы иду, а в рабочие. Там профсоюз есть, охрана труда, все как надо… Раз государство разрешает частникам заводы иметь, значит, и рабочим разрешает работать там. Как я был здесь слесарем, так и там буду слесарить. Чего ты вяжешься?! Все по советским законам, все правильно…

— Предатель!.. — У Антона это слово вырвалось как-то само собою, как бы независимо от него… Да, предатель! Он не знал, как это сказать, как выразить, но твердо знал: Пашка — предатель!

— Ну ты, пацан третьеразрядник! С твоей квалификацией только на обдирке стоять! Куда тебя возьмут такого?!

Вокруг стола Варенцова уже стояли все ребята, что еще не ушли из ячейки. Варенцов встал из-за стола.

— Постойте, ребята! Это правда, Коренев, советский закон разрешает частным лицам открывать такие мелкие предприятия, разрешает держать рабочих, профсоюз следит, чтобы этих рабочих не эксплуатировали, чтобы соблюдали все советские законы. Тут ты прав. Ты нам только скажи: зачем ты бросаешь стройку, гордость нашу, и переходишь на какой-то маленький частный заводик? Бросаешь товарищей, коммуну бросаешь, едешь в чужой тебе город работать на частника… Зачем ты это делаешь?

— Ну «зачем, зачем»?! Чего ты его, Гришка, спрашиваешь? За деньги! Вот за что он нас бросает! За большие деньги!

— Молчи, Горемыка! Не перебивай его! Пусть скажет…

— А чего говорить, чего говорить? Конечно, платит хорошо. Буду у него по седьмому разряду… Это что: грешно рабочему у частника деньги своим горбом выколачивать, так, что ли? Что я, должен Горемыку слушать, дурня этого?

— Совесть свою, Павел, надобно слушать, ежели она у тебя есть. А ты не подумал вот про что: государство тебя полгода учило, платило мастеру десять рублей в месяц за тебя, тебе платило двадцать два рубля, давало общежитие, ну все делало, чтобы вышел из тебя грамотный и квалифицированный рабочий. А когда научился, ты государство бросил и ушел к частнику. Станешь работать, чтобы ему в копилку доход от твоего труда шел, а не в государственную копилку; на общее наше рабочее дело… Вот ведь как получается…

— Значит, по закону не имею права? Так выходит?

— Наверное, по закону право имеешь. Это мы пойдем в рабочком, спросим у Степаныча. Наверное, имеешь. Профсоюз тебе, надо думать, разрешит. Но ты же комсомолец?

— А что?

— А то, что у нас, в комсомоле, тоже есть законы. Чтобы жить по коммунистической совести. Тебя силком в наш союз и не загоняли. Ладно, Коренев. Вот в пятницу на комсомольском собрании мы и обсудим твой вопрос, пусть ребята скажут: прав ты пли пег…

Коренев что-то еще хотел сказать, по передумал. Он сжал кулаки, резко повернулся и стремительно вышел из комнаты. Вслед ему смотрели глаза людей, которые только что, вот еще несколько минут назад, были его друзьями, товарищами, товарищами навсегда, на всю жизнь… И испуганно глядел вслед Павлу Кореневу Антон. Да, не любил он Павла, не всегда ему верил, но никогда ему в голову не могло прийти, что можно так спокойно и стремительно уйти, самому уйти из их общей, комсомольской жизни… Сам Антон не мог бы такое пережить, ему до сих пор страшно вспоминать день, когда он переступил совесть — купил у частника толстовку… Но он тогда не скрыл, что стыдно ему, и он готов был эту проклятую толстовку выбросить…

И в наступившей тишине, такой тишине, какая бывает, когда несчастье произошло, смотрел вслед Кореневу секретарь ячейки Григорий Варенцов. Он знал — навсегда уходит Коренев из их жизни, из комсомола. Уже несколько лет выбирают Варенцова секретарем ячейки, и множество ребят принимал он в комсомол, и каждый раз у него возникало радостное и славное чувство: прибавилась их комсомольская компания, еще одним другом у него стало больше… А это, это было впервые… Впервые он не приобретал, а терял. И это было горем. Ему нужны были сочувствие и близость товарищей. И, как бы понимая это, стали вокруг него Петр Столбов, Юрий Кастрицын, Саша Точилин, Антон Перегудов… Нет, эти не изменят! Эти с ним будут навсегда!

Антона никто в историки комсомольской коммуны не выбирал и не назначал. И вообще никто не думал заводить такую историю. Когда выбирали совет коммуны, кто-то предложил секретаря выбрать… Но все на него обрушились за бюрократизм. И решили: никаких протоколов не вести, а завести дневник коммуны и чтобы каждый записывал в нем все события, происходящие в коммуне и достойные увековечения. Завести дневник поручили Антону. Он это сделал со всей аккуратностью. Купил на станции Званка хорошую общую тетрадь в клеенчатой обложке. На первой странице крупно и красиво написал: «Дневник комсомольской бытовой коммуны» . Потом долго-долго сидел над ней и сделал в дневнике первую запись:

«Сегодня открылась наша комсомольская коммуна. Вот список ее членов:

Петр Столбов,

Юрий Кастрицын,

Семен Соковнин,

Михаил Дайлер,

Владимир Давыдов,

Федор Стоянов,

Карп Судаков,

Павел Коренев,

Амурхан Асланбеков,

Антон Перегудов.

И постановили, чтобы соблюдать чистоту, не ссориться, говорить только правду и быть хорошими товарищами. Если кто недоволен — писать в дневник. И дневник чтобы лежал в тумбочке. Пусть его читают только коммунары. Антон Перегудов».

Но как-то так получилось, что и следующую запись в дневнике сделал Антон, и что лег он в тумбочке у него, и что один он — и то время от времени — вспоминал о дневнике, доставал его и исписывал полстраницы крупными, сваливающимися вниз строчками. Вот они — эти исторические записи Антона, хоть и неполно, но раскрывающие недолгую, славную историю комсомольской коммуны на Волховстройке.

«Решили, чтобы за коммунарские деньги покупать книги. И пусть они лежат на окне или столе; кто хочет, пусть читает. Сегодня Петя Столбов принес книжки: Я. Шведов — «Вьюга»; Иван Молчанов — «Борьба»; Макар Пасынок — «Под солнцем»; А. Жаров «Ледоход» — это стихи, тоненькие книжки. И еще другие: Г. Шубин — «Комсомольские рассказы»; Тимофей Мещеряков — «Буденовцы»; А. Фадеев — «Против течения»; М. Колосов — «Тринадцать». А эти книги поинтереснее. Я начал читать их».

«Спорили о грязи. Сегодня пришла с Михаилом Даша из деревни, посмеялась над нами, послала меня за водой и вымыла полы. И пыль убрала. После того как она ушла, Юра сказал, что мы эксплуатируем ее чувства и это не по-комсомольски. Постановили не допускать, чтобы девушки нам мыли пол, а мыть самим. И вообще все самим делать».