Нина Дашевская - Я не тормоз

Фу, какая гадость вышла. Причём тут Света. Она… Ну, неумная просто. Ничего больше про неё не буду говорить, я же не злой.

Бред какой-то. Света и балет — это примерно как я и культуризм.

И тут я даже остановился. От какого-то холода. Я вдруг понял, что слова уводят меня не туда. Рифма. Она не всегда права, а иногда — просто врёт, как со Светой этой. Мне хочется вычеркнуть эти строчки из головы, выкинуть, они мешаются, как нелепое граффити на стене этого дома.

Меня сейчас стошнит. Выворачивает, по-настоящему. Есенин нашёлся. Придурок.

Бездарность. А я-то думал, со мной… Что-то такое разговаривает. Ну, не небо. А какой-то другой мир. А он подсунул мне огрызок от яблока под колесо. Чуть не загремел.

… Но цвет дома всё равно фантастический. Он же не виноват, что у меня такое в башке.

— Сиди, пока я не вернусь!

Закрывает дверь и уходит. Абрамов. Не просто закрывает, а запирает. На ключ. Два оборота: щёлк, щёлк. Чего я такого сделал?!

Абрамов Е.П.

Самый нечеловеческий учитель в школе. Другие там замечание в дневник. Или просто наорут. Но это — что вообще! На ключ!

Это же лишение свободы! Разве оно заслужено?!

Я что, преступник? Какое право он имеет…

Щёлкает замок. Я мечусь в классе, как псих. Это невозможно, как вот это!

Есть такая болезнь — клаустрофобия. Боязнь закрытых пространств. У меня, наверное, как раз она. Если я сейчас задохнусь здесь от ужаса, кто будет отвечать?!

Дёргаю дверь. Если сильно дёрнуть, можно выбить шпингалет сверху, и дверь распахнётся. Дёргаю сильнее, сыплется штукатурка. Никто! Не имеет! Права! Ограничивать мои передвижения! Дёргаю ещё, ещё! Нет, если бы замок на один оборот…

А так два. Не откроется.

А вот окно, кстати. Ведь не так уж и высоко. Точно, окно!

Я смотрю вниз и вижу: обитая жестью крыша подвала, блестит на солнце. Не прямо под окном, но можно прыгнуть и попасть на неё… Теоретически.

Во дворе катаются на своих досках какие-то младшеклассники. Одного я знаю; он Певчий. Не в смысле поёт, а фамилия такая. Имени не знаю как раз.

Рама заклеена. Я отдираю белую ленту, пусть, пускай! Я не могу здесь, у меня будет разрыв сердца, или чего там ещё, не знаю; но я точно взорвусь! Отдираю, открываю окно — в раме дрожит стекло.

— Эй, Певчий! — кричу я.

Певчий замирает от восторга, что я, старший, к нему обращаюсь.

— Можешь принести мой скейт? В раздевалке стоит. Знаешь мой?

— Знаю, — кивает он. — А зачем?

— Надо!

Симпатичный вообще пацан этот Певчий, шустрый. Вот и мой скейт.

— А как ты спустишься? — спрашивает он.

— А вот так!

Я вылезаю из окна. Вообще-то страшно, высоко ведь! Ногами наружу сижу. Холодно. Куртка в раздевалке.

Можно перевернуться на живот и аккуратно сползти, достать носком до крыши подвала…

Так безопасней. Но люди! Люди смотрят, Певчий этот, например…

Я спрыгиваю.

О, какой грохот! Все барабаны во вселенной не дают такого грохота!

Качусь по крыше, спрыгиваю, вскакиваю на скейт…

Почти как ковбой в кино.

За мной же никто не гонится!

Хотя — как не гонится, вон охранник кричит что — то!

Я еду вниз, под уклон. Сейчас неважно, куда, главное — скорость. Всё быстрее, быстрее!

Хорошая, быстрая машина, не хуже самоката, и неплохо я научился! Нет меня, не догоните, не ищите!!! Ушёл, как колобок!

Что дальше? Не знаю, что дальше. Какая разница? У меня даунхилл!

Отменили черчение, и я — вжжжик! Уже дома! Ну, в подъезде, по крайней мере. Ещё только заканчивается шестой урок, а я уже здесь! Главное, нигде не зависнуть. Не открывать никаких интернетов, тем более — книжек. Есть страшно хочется, так что я съем то, что есть, холодное, со сковородки (ещё чего — греть! Перекладывать в тарелку, потом мыть! Зачем это?…), а потом … (кстати, что там, в сковородке, интересно?… Если курица, то даже и хорошо холодную). Опять отвлёкся; значит, я съем сейчас всё, что найду в квартире съедобного, и…

Я так и не решил, что я такого сделаю потом, в освободившиеся полдня. Потому что я забыл ключи. Понимаете? Нет ключей! И хорошо, если забыл, а не потерял…

Сажусь прямо на самокат под дверью. Он почти чистый, прямо так сажусь. Влево-вправо, езжу тихонько… Что делать?

Ну, ясно что. Бежать. К маме в театр, за ключами.

Сумку с учебниками бросаю прямо здесь, на лестничном подоконнике (кому нужны мои учебники?…)

И лечу на метро. В общем, тут до театра полчаса, не так уж и сильно я испортил себе день.

Звоню маме с проходной служебного входа.

— Игнат? Что, ключи? А, так ты уже здесь? Слушай, так это отлично! Я сейчас!

Она спускается, такая «другая мама», рабоче-театральная. Мне страшно нравится, когда она такая; и нравится, как уважительно с ней все здороваются: и охрана, и балерина, и какая-то суровая тётенька в чёрном пиджаке с брошкой-цветком на груди.

— Представляешь, у меня как раз перерыв! Полчаса.

— И что? — не понимаю я.

— Пойдём кофе пить! — говорит она.

Кофе пить… Это такое взрослое! Не «пойдём, я тебя покормлю». А совсем другое.

Мы идём не в служебный буфет, а на улицу, там французская булочная и два столика. Мне нравится, что мама перебегает дорогу без пальто, прямо как мы на перемене бегаем в киоск.

Мы садимся на подоконник, такие там широкие подоконники с цветными подушками.

— Здесь вкусные круассаны, — говорит мама. Никаких тебе «после супа».

Я вдруг придумываю одну штуку. Если сейчас круассаны и кофе куплю я, а не она. Это будет космически взросло.

— Два круассана и два кофе, — говорю я, и голос предательски ломается; ну и что, повторяю ещё раз.

Мама сияет.

А я спотыкаюсь, конечно, о свой самокат. И словно в замедленной съёмке вижу, как кофе вырывается из стакана, прямо подпрыгивает там, внутри, и … Только не на маму!

И он слушается, и аккуратно проливается на самокат. Ну, и на меня немного, но главное — не на неё. Сейчас она скажет: ну, как всегда!

…Но она не говорит. И что джинсы буду сам стирать, тоже не говорит.

Просто даёт мне салфетку. И улыбается, улыбается!

Потом мы пьём кофе.

— Как у тебя дела? — спрашивает она.

— Нормально, — отвечаю я. Чего ещё говорить- то?

У неё звонит телефон.

— Женя? Извини, я сейчас занята… Да, потом. Мы тут кофе пьём. С кем? С Игнатом! — гордо-гордо говорит она и жмёт отбой.

И я тут же неожиданно рассказываю ей и про Марго, и про новенького Зайцева, мне вдруг становится так легко говорить…

И она тоже рассказывает про театр…