Екатерина Польгуева - За секунду до взрыва

В общем-то ничего такого в Штабе с нами не делали. Просто мы сорок, наверное, раз вместе и поодиночке отвечали разным людям на одни и те же вопросы: фамилия, имя, адрес, имена родителей, что делали в запретной зоне. Что касается последнего, мы, естественно, не имели возможности сочинить общую историю. А потому я стала говорить правду, но только не всю. Ни слова про поселок беженцев, родственника Деда, отца Мартина. Только про взморье и каток – про день рождения Дина, родившегося в Сочельник, про семейную традицию, которую, назло войне, решила продолжить. Как выяснилось, Дед повел себя точно так же, так что противоречий в рассказах не обнаружили.

Из карманов у нас выгребли гимназические карточки, считающиеся официальными документами. У меня – еще и кредитную карточку и окончательно сдохший мобильник. Потом были долгие звонки и переговоры – с директором гимназии Силиком, с моей мамой, с тетей Мариной, которых доставили в городской департамент жандармерии. Писателя Андрея Дабу, трагически погибшего вместе с маленьким сыном седьмого июля на Празднике поэзии, конечно, знали. Короче – нам поверили.

Молодой офицер (полковник, как потом сказал Дед, – я в званиях не разбираюсь), не в коричневой форме военной полиции, от которой уже рябило в глазах, а в сероватом камуфляже, устало сказал:

– Что же вы наделали, ребята! Вы хоть понимаете, чем это могло для вас кончиться? И не только для вас. А если бы сбили вертолет? У тех парней тоже матери есть…

У полковника было молодое, но какое-то изможденное лицо. Он мог бы сойти за настоящего красавца, если бы не судорога, которая время от времени кривила левую щеку. Потом я сказала об этом Деду. Он только пожал плечами:

– Вечно вы, девчонки, только о красоте думаете. А судорога – это от контузии, пройдет со временем.

Когда разбирательства закончились, нас отправили в казарму, которая оказалась просторной светлой комнатой. Там целый час мы ждали директора Силика и родителей. И снова было нам весело в компании сержанта Басиса, который учился в нашей гимназии – двумя классами старше Александра (и хорошо его помнил, а заодно и меня, так что его свидетельства нам очень даже пригодились), совсем молодого паренька-добровольца Люка и младшего лейтенанта Фродо, прозванного так за смешные, остро торчащие уши. В комнате работал телевизор, на экране мелькали рождественские сюжеты. Мы разомлели и начали засыпать.

Непривычная яркость Города немного разогнала сон. Ни мама, ни тетя Марина, кажется, не произнесли ни единого слова. Только Александр, смешно вытаращив глаза, сказал: «Ну вы даете!» Скорее с уважением к нашей бесшабашности, чем с осуждением. Директор Силик о чем-то беседовал с красавцем-полковником и, кажется, оставался в Штабе, когда мы уехали на специально предоставленном «лимузине».

– Отвыкли мы, что ли, от света? Или правда как-то особенно сверкает-переливается? – спросил Александр, зевая.

– Праздник все-таки. В праздник эти, ростовцы, стрелять не будут. Пусть детишки хоть денек повеселятся, – отозвался пожилой водитель в незнакомой униформе.

Вдруг вскинулся Дед, дерзко и зло:

– А там праздника нет, и электричества тоже. Почти никогда! Хлеб еле-еле пекут, костры во дворах жгут, чтобы погреться. А детишки и там есть, только им евроелок не устраивают.

– Где там-то? – не понял добродушный шофер.

– В Заозерье!

Он, что, совсем рехнулся? Марина резко обернулась, но промолчала. Я ткнула Деда локтем под ребра. А если шофер донесет? Да и вообще… Почему он иногда вдруг такой делается… чужой. Будто все, кто в Городе, ему безразличны – их не жалко. Нужно, что ли, только заозерских жалеть? Это ведь все – войну – русские и начали! Но в глазах встали настороженное лицо Павлика, улыбчивое – малыша Вовчика. И неподвижная спина незнакомого расстрелянного русского мальчишки из трамвая. И бабка с запекшимся лицом в заснеженном поселке, глядящая вникуда.

Кто знает, что подумал шофер, но откликнулся он, как обычный дедушка:

– Эх, вот ведь, что натворили – никому нормальной жизни нет. Сами натворили, самим и расхлебывать.

О том, как расхлебывать, я подумать не успела. У Бастионного мостика машина затормозила, Дед и Марина вышли. Они уходили и уходили, их долго было видно под неожиданными разноцветными фонарями. Потом повернули – их спины исчезли. Машина мягко тронулась.

Я уже выступала перед большой аудиторией. Но теперь предстояло читать стихи на огромном стадионе. Трибуны, переполненные людьми (в основном детьми, но не только, конечно), уходили куда-то высоко-высоко. В гостевой вип-ложе – одни взрослые. Президент Республики Лупеж улыбался, будто даже и не губами, а своими ставшими знаменитыми на весь мир огромными рыжими усами. Американская госпожа Тод, бородавчатая жаба, скалила зубы. Тоже улыбается, сволочь. А ведь совсем скоро она будет вручать мне награду…

Все это я видела как бы в двух вариантах: маленьком, еле различимом, но реальном – и огромном, на мерцающем мониторе. Таких по стадиону было развешано несколько. На них же показывали и прямые включения из разных стран: празднично одетые люди говорили слова о мире, дружбе, любви, желали нам, детям осажденного Города, мужества в борьбе за свободу – и веселых праздников.

Я видела – многие взрослые на стадионе вытирали глаза. Но меня эти слова почему-то не трогали. Ни глазастая девочка с косичками, говорившая, что ее родной город Сараево хорошо помнит войну и осаду. Ни веснушчатый мальчик из Ольстера, читавший забавные стихи про котенка, ни чернокожий парень лет шестнадцати в ослепительно белом костюме из уже не помню какого города – какой страны, вещавший что-то против насилия.

Не знаю, почему я была так равнодушна. Может, из-за того, что речи «далеких друзей» переводил торжественный, толстый какой-то, мужской голос. Может, просто волновалась перед своим выступлением. А еще мне вдруг вспомнились мои вчерашние знакомцы из поселка беженцев – им-то никто мира, мужества и счастливых праздников даже и не желал. Но главное, эта жабища Тод, которая вот-вот будет обнимать и целовать меня, как других ребят-победителей.

И вдруг на экране я увидела себя. Сначала – в полный рост: новая коротенькая юбочка из синего бархата, золотистая с искрой рубашка. Потом лицо – крупным планом, показавшееся совсем чужим – спокойное, даже безмятежное, словно и не бродят в голове путаные мысли, словно не стали сухими, как корки, губы.

За полчаса до начала церемонии я случайно услышала разговор распорядителя праздника с нашим известным певцом, который должен зажигать публику. Специально для этого приехал из Германии, куда перебрался еще до войны. Но на концерте изображал из себя патриота, разделяющего все тяготы с народом. Говорили они обо мне. Артист смешно причмокивал губами: