Людмила Раскина - Былое и думы собаки Диты

И действительно, нашелся деревянный торшер со столиком — колонка витая, красивая, но поломанная и без абажура. Па все починил, отшкурил и темным лаком покрыл. И еще отдельно, в другом месте, проволочный каркас для абажура нашел, большой такой. А Ма купила бельевую веревку, выкрасила ее в оранжевый цвет, а потом как-то хитро намотала на этот каркас. Получился «антиквариат», как сказал Па.

Если в комнате темно, а торшер зажечь и смотреть на него со стороны, то свет сквозь дырочки между веревками пробивается — залюбуешься!

Па еще одно кресло нашел — оно без ручек, без ножек валялось, и тоже сделал как новое. Оно стало называться «Фердинанд», потому что деревянные части Па выточил какие-то «витиеватые», с загогулинами — не простые, словом!

А какой-то хороший человек вынес на свалку немецкую деревянную люстру — может быть, он чешскую себе купил, хрустальную. Так он, этот человек, плафоны от немецкой люстры не выбросил, не разбил, а каждый отдельно в газетку завернул, в коробку сложил и аккуратно рядышком поставил: берите себе, люди добрые, пользуйтесь на здоровье.

У нас эта люстра потом на самом главном месте, на террасе на даче, висела, и все удивлялись, как это мы такую ценную вещь на дачу вывезли. И вообще всем нашим «антиквариатом» восхищались.

А Ма говорит, что удивляться надо тому, какой у Па вкус и как он умеет в каждой вещи ее красоту увидеть, а его руки помогают этой красоте наружу выйти.

Ма иногда скажет — ну просто поэт! «Пушкин-Лермонтов», как говорит Па.

Но пока все это делается, у нас в квартире — сущий бедлам, ни пройти ни проехать, и Ба все время ходит сердитая. Вот странный человек! Когда она видит законченную вещь, она соглашается, что хорошо получилось (Ба у нас скупая на похвалу), но, когда Па эту красоту творит: строгает, пилит, красит, — этого она терпеть не может!

А что делать? И так Ма все время рядом с Па с пылесосом стоит — пыль прямо из-под его рук собирает. А я как раз пылесос ненавижу. Непонятный он какой-то: рук нет, а хватает. Но я же терплю! Полаю на него и отхожу подальше!

И все-таки прошло и это. Ма так цитирует царя Соломона: он на все рукой махал — мол, «пройдет и это».

И наступил последний месяц весны, самый лучший, — май! После него у Рыжуши каникулы начинаются. На улице уже вывесили лозунги на больших красных полотнищах: «Мир! Труд! Май!» и «Первомай — праздник весны и труда!». Только нужно было бы написать — «дачного труда», потому что, как только наступает Первомай, все дачники хватают свои лопаты и грабли — и на дачу, грядки копать! А в этом году вообще четыре свободных дня получилось — еще суббота и воскресенье присоединились.

У нас есть три сумки на колесиках — на дачу ездить, и Ма их все каждый раз набивает «под завязку»: надо взять еду, рабочую одежду, теплую одежду — ведь мы и ночевать там будем, а ночью еще очень холодно.

Штеер наш пребывает еще в зимней спячке: чтобы его из нее вывести, нужно много времени, потому что у него опять что-то сломалось, а Па сейчас некогда этим заниматься, так что мы едем на электричке.

Я всегда заранее чувствую, что намечается поездка на дачу, и сразу начинаю волноваться: возьмут — не возьмут. Я принимаюсь метаться по квартире, сшибая уже готовые сумки, Ма и Ба на меня кричат, но это они зря — только суматохи добавляют.

В этот раз Ма велела Рыжуше взять меня на поводок, идти к трамвайной остановке и там ждать их с Па, чтобы она спокойно могла все уложить. Я с полной готовностью сбегаю с Рыжушей вниз по лестнице и останавливаюсь: а где остальные?

Рыжуша меня и тянет, и уговаривает, но тут я кремень! Только вместе!

Ма видит это с балкона и кричит Рыжуше:

— Ну как так? Неужели ты не можешь заставить Диту идти с тобой?

— Не могу! Иди сама попробуй! — обижается Рыжуша.

Ма задета за живое и тоже сбегает вниз и тоже хватает поводок — ну и что? А ничего! Незачем было зря с пятого этажа бегать! Сама убедилась! Меня невозможно сдвинуть с места — ведь дома еще остался Па.

И главное, чему удивляться? Если б я видела, что только Ма с Рыжушей собираются на дачу, я бы с ними пошла, но ведь я же знаю, знаю — Па тоже едет, значит, нужно всем вместе собраться! Иначе я не согласна!

Ма вздыхает и возвращается домой, а Па, который наблюдал эту «катавасию» с балкона, улыбается: по-моему, ему нравится, что я умею настоять на своем.

Наконец все в сборе и мы трогаемся в путь. И тут выясняется, что у одной из сумок — зеленой — колеса визжат так, будто сразу трем кошкам хвосты прищемили — все прохожие оборачиваются. У Ма лицо каменеет:

— Проверить надо было! Выскакиваем, как погорельцы какие-то! Схватили сумки и бежать!

Хорошо, что до трамвая недалеко, а потом за суматохой посадки в трамвай, затем в троллейбус, затем в электричку визг нашей сумки как-то теряется в этой кутерьме — люди в толпе тоже не соловьями поют.

Ну, все! Мы в вагоне, можно немного передохнуть, тем более что у меня-то всегда есть где посидеть, даже полежать, — под лавкой. У Ма лицо разглаживается, особенно когда Па достает из кармана по шоколадному батончику — им с Рыжушей.

Зато когда мы высаживаемся на нашей станции, зеленая сумка пускается во все тяжкие — визжит, скрипит, да еще и с переливами, потому что дорога неровная.

Но здесь уже неважно, здесь свой брат — дачники, они понимают — у всех такое случается.

Мы шагаем в одном строю с целым отрядом дачников, которые сошли с электрички вместе с нами. Торчат над плечами завернутые в пестрые платочки лопаты, все спешат.

Над нами синее-синее небо, березы еще не распустились, а воздух такой, что я натягиваю поводок и иду самой танцующей из своих походок. На перекрестке — большой плакат: нарисованный Ленин показывает рукой налево. Сверху написано: «Правильной дорогой идете, товарищи!».

Мы поворачиваем налево. Как только мы выходим к пруду, Ма и Рыжуша ахают: деревья еще совсем прозрачные, и наша дача возвышается во всей красе — высокая, двухэтажная, с двускатной крышей.

Мы все ускоряем шаг, почти бежим, Па гремит ключами у калитки, и мы входим.

Старого дома с серыми шлакобетонными стенами совсем не видно, он скрыт спереди пристроенной к нему широкой застекленной террасой, а сверху — вторым этажом с глубокой лоджией под высокой крышей. Дача еще не покрашена и сияет чистыми свежеоструганными досками.

Настоявшись и налюбовавшись, мы продвигаемся к дому.

Участок справа от дорожки еще местами залит талой водой. На пригорке под березой, еще почти в снегу, вылезли чудные синие и розовые крокусы. Слева земля повыше, и наши аккуратные, с дощатыми стенками грядки стоят уже сухие.

Ма уже вся извертелась, чуть шею не свернула — все ей надо сразу увидеть. Пришлось мне ее обогнать и первой взбежать на крыльцо.