Жан-Клод Мурлева - Дитя Океан

— Справа Дутрело, слева Лутредо… то есть нет, слева Дутрело…

Все на нас смотрели и ржали. Ну а мы старались улыбаться, не хотелось в первый же день плакать.

Тут они и налетели, Пьер и Поль. Они не стали разбираться, что, да почему, да сколько лет тому парню. Вообще ни слова не сказали. Сразу со всего размаха — хрясь, хрясь портфелем! Тот упал, а они все равно бьют. Даже еще больше озверели. Били, пока их надзиратель не оттащил, у парня вся рожа была в крови. Их и в коллеже наказали, и дома еще отец излупцевал, но вечером, как спать ложились, Пьер подошел к нашей кровати и говорит:

— Еще кто обидит, нам скажете, ясно?

Мы удивились, потому что он почти никогда с нами не разговаривает. Они вообще мало говорят, Пьер и Поль.

Во всяком случае, нас с тех пор никто не трогал.

Я смотрел, как они идут впереди в своих шапках с ушами и уши по бокам болтаются, и думал про все это. И еще думал, могут ли они и правда отметелить всех, кто захочет нам сделать плохо. Или они все-таки маловаты для этого.

В конце концов мы подошли совсем близко к какой-то деревне. Часы на колокольне показывали час. Мы спрятались в леске поблизости. Старшие положили сумку с Яном на землю и сказали нам сидеть тут и ждать, а они пойдут поищут чего-нибудь поесть и скоро вернутся. И ушли, а мы остались ждать.

Я только собралась закрывать на обед, как тут они вошли. Два мальчика, долговязые, бледные, в потрепанных мятых куртках. Близнецы. Что ни говори, когда два человека настолько похожи, есть в этом что-то удивительное. Вроде как волшебство. Так и чудится, что им ничего не стоит исчезнуть в клубах дыма, а потом снова появиться в виде четырех карликов или, наоборот, одного великана в три метра ростом. И думаешь, что они наверняка способны творить какие угодно чудеса, а если не творят, то только по своей скромности.

Интересно, могла ли хотя бы мать их различить, этих двоих? Наверняка могла, наверняка ей была известна какая-то тайная примета, маленькое, почти незаметное отличие: у этого — особый наклон головы, у того — немножко другой прищур, кто его знает? Еще, говорят, в дождливые дни у близнецов сходство усиливается. Тоже ведь мистика.

Они зашли в булочную и остановились у входа. Я не знала, на которого смотреть. Один сказал, очень тихо:

— Добрый день, мадам, нам нужно хлеба, но у нас нет денег.

Мне пришлось переспросить: я не уверена была, что правильно расслышала. Да нет, правильно:

— Добрый день, мадам, нам нужно хлеба, но у нас нет денег.

Тут я поняла, почему они остались стоять у двери. Это значило: «Мы не настоящие покупатели, так что дальше не проходим…» Вот это меня, я думаю, и тронуло — такая их робость. Да и одежда тоже. Правда, жалко было ребят.

Эту булочную я держу уже семь лет, а раньше у меня была другая, в Ангулеме, так вот, никогда еще никто меня не просил так невинно и чистосердечно: «Нам нужно хлеба, но у нас нет денег».

Я, не задумываясь, ответила:

— Ничего страшного…

И протянула им багет. Тот, что слева, подошел и взял. И тут у меня какой-то рефлекс сработал, да и любой сделал бы то же на моем месте, настолько это само собой разумелось: я взяла второй багет и протянула другому брату.

Они поблагодарили и вышли. Я заперла за ними и пошла к себе наверх перекусить.

Когда на следующей неделе в газете появилась первая статья о деле Дутрело, я сразу связала одно с другим. Думаю, ко мне приходили старшие. Это я потому говорю, что они были такие тихие, вежливые. В самом деле: средние, насколько я поняла, были бешеные какие-то. В газете писали, что понадобилось несколько мужчин, чтоб с ними справиться, и что один даже вывихнул жандарму палец. Хотя, конечно, газетам верить… Во всяком случае, те двое, которым я дала хлеб, не показались мне злобными. Скорее их было жалко. Остаются двое младших. Они, я думаю, прятались где-нибудь поблизости от деревни и ждали, пока братья принесут им поесть. А что касается самого маленького, Яна, то я лучше помолчу. И так про него такую чушь несут! Можно подумать, люди в детстве недобрали сказок и теперь стараются наверстать. Булочная — такое место, что, хочешь не хочешь, всех выслушиваешь, и чего я только не наслушалась:

— Нет, правда, мадам Мулен, мальчонка был вундеркинд, невероятно способный, он компьютер обыгрывал в шахматы…

— Знаете, мадам Мулен, об этом открыто не говорят, но мальчонка-то был психический, братья его стыдились, вот и держали в сумке…

— А говорят, мальчонка видел в темноте, прямо как кошка, слыхали?

— Говорят, он никогда не спал…

— Говорят, он все время спал…

— Ему было шесть… ему было двенадцать… ему было три года…

Это я еще самые перлы опускаю. Я не мешаю, пусть говорят. Для меня правда только то, что «мальчонка», как они все его называют, был именно мальчонка. Просто маленький мальчик. Которому всего-то и нужно было, что тепло и забота да при случае ласковое слово. Как всякому ребенку. А у меня такое чувство — хотя, конечно, всего я не знаю — такое чувство, что ничего этого в его жизни никогда не было. Так что молчали бы уж лучше и оставили его в покое.

Тем более теперь, когда его больше нет.

Одно меня немного утешает: я знаю, что он, конечно же, поел моего хлеба, бедный малыш, и что этот хлеб я дала от всего сердца.

Старшие вернулись оба минут через десять. Принесли два багета.

— Мы попросили, и нам дали, — говорят.

Я спросил:

— И все?

Все. Я с Полем переглянулся — мы друг друга поняли. Другой раз сами пойдем. И уж принесем, чтоб было чего поесть, а не так, облизнуться. Ладно, говорить ничего не стали. Не тот момент был, чтоб ругаться. Разделили поровну, стали есть. Стоя. А потом сели в кружок прямо на землю. Мокро было, а и хрен с ним. С утра шли без передыху, все ноги оттоптали. Промокли — обсохнем, делов-то.

Посередке у нас сидел Ян в своей сумке. Он корочку погрыз да и уснул. Мы на него смотрели и молчали. Чудно так — было похоже, как ясли с младенцем Иисусом. Правда, кругом никакого этого хозяйства не было, вола там, осла, другой всякой скотины. Только мы. Сидели в кружок и ели хлеб.

В том леске мы топтались с ноги на ногу битых четверть часа. Наконец они вернулись, поесть принесли. Поесть называется: два багета! Я с Пьером переглянулся — мы друг друга поняли. Другой раз за жрачкой мы пойдем, им же всем лучше будет. Сели на землю, стали есть. Сразу задница промокла, да плевать, сил уже нет — все на ногах да на ногах. Ян, считай, и не поел. Хорошо если полкорочки сжевал. Мы его устроили посередке, в сумке этой, и он уснул. Я на него кинул свою куртку: спать в тепле надо. Мы долго сидели и на него смотрели.