Елена Акбальян - Талисман

Но почему же таинственное?

Мне говорила мама: «мехр», по-таджикски, «счастье». А еще — «солнце».

Я посмотрела в окно — мутное, в оспинах капель. И так мне захотелось солнца, тепла! Одуванчики в траве — только народившиеся цыплята. И снова ходит разносчик-узбек, кричит нам в раскрытые, вымытые окна: «Лук-барашка!» И, сняв с головы, ставит на землю зелено-косматую корзину, похожую на огромное чье-то гнездо, с торчащими во все стороны будыльками мальчика-лука…

А еще мне хотелось счастья.

Не какого-то особенного — самого простого: снова вместе с Танькой и Вовкой бегать в школу, а с Фарберушками за супом. И в классе заодно со всеми валиться кучей малой на подоконник или нарочно громко хохотать в зале, глядя, что вытворяют мальчишки.

«Того, кто хранит семя мехри-гиё, будут любить все люди»… Так написано в древней арабской книге.

Попросить талисман у мамы? Но тогда ей надо все объяснять…

Я решила: ничего и без спросу. Захлопнула ладонь — и талисман остался у меня в ладони. А рука сама нырнула в карман.

Поношу его немножко, пусть самую малость мне поможет. Мама даже не успеет его хватиться.

Я смотрела, как она сходит по ступенькам школьного парадного. Приземистая, еще более черная в черном пальто, уверенная. Стало не по себе: чего ей от меня нужно?

— Хочешь, приходи в субботу, — сказала Римка. — У меня вечеринка — в складчину. Что приносить, узнаешь у Ирки.

Я кивнула. Даже для вида не помедлила.

— И вот что. У нас уговор: дома ни слова, что это складчина. Язык за зубами удержать сумеешь? — Римка глядела насмешливо. И вдруг подмигнула черным, опасным глазом. — Повеселимся!

Я бежала домой вприпрыжку. И даже не взглянула на своего солдата — забыла!

Кто бы мог ожидать такого от Римки? Первая подошла, сделала мировую. Да мы и не ссорились с ней. Так, испытывали характер. Теперь уж точно моя взяла! Теперь это все увидят…

Я, конечно, сразу догадалась, что это начал действовать талисман. «Действует! Действует!» — ликовало во мне.

— Та-ра-ра, та-ра-та-ра-там! — Я даже запела какой-то маршик, бодро шлепая остатками калош по грязи.

И сразу у меня промокли ноги, поползла к коленкам холодная сырость. Словно разбуженное ею, внутри шевельнулось неприятное чувство. Я даже запела громче, чтобы заглушить его.

Но оно уже всплывало.

Вынырнуло.

Ну, подошла, пригласила. Я-то с чего взыграла? Выходит, только и ждала, чтоб пальчиком поманили? А как же наша вражда? Вся болтовня про Римку — с Танькой, Вовкой, Маней. Выходит, наговаривала с обиды, что меня не признают?

Нет! Все остается на своих местах. Я ведь знаю, что Римка за фрукт, помню ее штучки с девчонками. А со мной?!

Почему же я не сказала ей «нет»? Я-то кивнула: «Ладно».

Чуть на шею Римке не кинулась!

Я больше не пела. Шла и слушала, как чавкает налезшая в калоши грязь. В глубине души я знала про себя еще и другое, похуже: что не откажусь, не смогу отказаться и завтра. Побегу договариваться с Иркой, что приносить. (как придется раздобывать все это дома, я не думала).

Я больше не хотела быть одна. Никто не знает, как это трудно.

Я хочу быть со всеми, как все.

Я запуталась в дверных портьерах. Когда, проклиная свою неловкость, выбралась, наконец, на свет, комната показалась мне полна народу.

Кто-то, согнувшись, накручивал ручку у граммофона, будто мясо молол. Разверстая пасть пела женским голосом, тонко и грустно. На свободном пятачке парами топтались девчонки. Я удивилась: чуть не половина класса оказалась здесь! Вон проплыла над всеми Танькина растрепанная голова. Танька уже успела потерять ленту.

Римка встретила меня довольной улыбкой. Подскочила Ирка:

— Принесла?

Я протянула ей пакетики и свертки. Тут же, на столе, Ирка торопливо зашуршала бумажками.

— Девчо-онки! Что у нас будет!

Ирка застонала, закатывая глаза. И вздернула руку: масляно блеснул в ней серпик копченой колбасы.

Девчонки завыли, расцепились, стали вырывать друг у дружки колбасу и нюхать жадными носами.

— Тетя Ашхен! Тетя Ашхен! — звала Ирка.

Откуда-то из боковушки явилась приземистая, черная женщина, до удивления похожая на постаревшую Римку.

— Ц-ц-ц, — вертела женщина в пальцах мое приношение. И тоже понюхала — шумно втянула запах крупным носом.

— Ай, молодэц, — сказала она мне. — Ахчи, как звать тебя? Почему, Линочка, детка, не пришла к нам раньше?

Она улыбалась. Черными паучками шевелились в углах губ кустики усов.

В сладкой музыке общего одобрения я почувствовала себя героем дня. И уже без раскаяния вспоминала, как ловко все устроила. Мне повезло, что по литерной давали эту колбасу. Еще в магазине я оторвала один серпик от прочих трех и спрятала в сумку с учебниками. А дома быстренько перепрятала в чулан, где на полке за пустыми банками уже дожидался пакетик с рисом. Рис я добыла накануне. Отсыпала из мешочка стакан, и странно — было почти незаметно.

Деньги взяла из ящичка в мамином бюро. Там их оставалось совсем немного. Еще недавно, в получку, мама считала и пересчитывала бумажки и раскладывала их — за квартиру, молочнику на Люськино молоко, вернуть самые неотложные долги. И вот в ящичке оставалось несколько бумажек…

Почему-то так было всегда: деньги таяли у мамы, их вечно не хватало до новой зарплаты. Но мама все равно не умела вести им счет.

Я открыла ящичек и взяла десятку — столько было велено нести на мясо для плова. Денег оставалось совсем немного… Но я знала, мама не хватится украденной мной десятки. Опять попросит у кого-нибудь на работе в долг.

Да что! Еще какой-то час назад я, как воришка, прокрадывалась в чулан. А мама кричала мне через стенку добрым своим голосом:

— Не запаздывай, Линуша. Я беспокоюсь, когда ходишь одна в темноте.

Сейчас, здесь это показалось не таким ужасным. А главное — было, прошло, осталось позади. И незачем вспоминать. Мне стало легко, свободно — так же свободно, как всем вокруг.

Я слонялась по комнаткам, обживалась. Так вот он какой, Римкин дом… Я его представляла другим. А у них хорошо: ковер, занавески. Не то что у нас или у Таньки. Положим, у нас всегда было головато. Висело до войны одно бухарское белое сюзани — мамина гордость. Но прошлой зимой оно перекочевало в музейские сундуки… Зато у Римки не видно книг. У нас они теснятся на дощатых полках — мамины фолианты и словари, моя расхристанная библиотека, тяжелые книги по живописи из комнаты отца. А на стенах висят негусто отцовские этюды и натюрморты.

И неоконченный узкий холст — копия таитянки Гогена.

Этюды менялись: вместо желто-синих гор Хаджикента, помню, легли раскрытыми веерами поля Ферганы (отец с бригадой художников ездил тогда по колхозам, писал портреты героев труда). Потом явились пыльные панорамы Фархада.