Елена Акбальян - Талисман

Нет, а я бегу себе знакомой дорогой в школу? И радуюсь утру — туманному, с неожиданным таким вдруг весенним запахом прелых листьев. И в классе у нас все как всегда: утренние лица девчонок, их смех и болтовня с непременной оглядкой на Римку. И Римка все та же — уверенная, ленивая. Тяжелый ее взгляд подолгу задерживается на лицах девчонок…

Не хочу знать ее… Не хо-чу!

Буду лучше думать о Саше. Умирая от ран где-то в полевом медсанбате или в окопе на той, не отданной фашистам высотке, он диктует прощальное письмо Фросе. Почему-то Сашины губы шепчут наш адрес, а не номер Фросиной полевой почты. Потому ли, что мысли уже путаются у него в голове? Или так ему кажется надежнее?

Надежнее?!

Его письмо и похоронка уже шли к нам, живым, а мы с девчонками веселились на краденой складчине…

Нет больше Саши. К этой мысли трудно привыкнуть. Саши нет, а здесь, у нас, все останется по-прежнему?! Не хо-чу!

И в какую-то минуту — шел вот так же урок Елизаветы Ивановны — я подняла руку и потребовала экстренного собрания класса.

Римка и Ирка сбежали, как всегда, домой. Я обрадовалась, увидев, что их нет.

Я рассказывала девчонкам про Сашу и Фросю, теряя от волнения и непонятного восторга голос, и все время смотрела почему-то на Таньку. Прочитала и письмо Сашино — повторила вслух все немногие, запавшие навсегда в память строки, вылила их в Танькины огромные, горестно распахнутые глаза.

А после, среди общего молчания, зло заговорила о себе, о всех нас, о Римке. Когда начала говорить о ней, девчонки запереглядывались, зашептались. Знаю, о чем они шептались… Потом-то оказалось, Римка у всех сидела в печенках. Наперебой вспоминали обиженными, злыми голосами:

— Переодевания придумала… Помните, как дрожали?.. И сейчас представишь — спина мерзнет.

— А помните осмотр? На вшей проверяли? Тогда сбежала половина класса.

— Ага, Валентина Степановна приходила. Чья, говорит, это была идея — сбежать?

— Римкина, чья ж еще?

— Мага, а ты чего молчишь? Расскажи, как она каждый день у тебя сдувает…

Но Мага об этом говорить не стала. Сказала то, что давно смутно чувствовала и я. Конечно, сказала она, можно еще и еще вспоминать Римкины поступки. Но дело не в них. Римка, такая, как есть, сама уже поступок скверный. Потому что рядом с ней становишься хуже. Есть люди — смотришь на них, слушаешь, и самой хочется сделаться лучше. А Римка… От нее и держишься в стороне, и не разговариваешь почти, а все равно становишься хуже…

— Да уж хуже некуда! — вскочила я. И напомнила всем про краденые складчины. Рассказала, как дома кралась к буфету и как прятала колбасу и рис в чулане, а потом стащила у мамы почти что последнюю десятку…

Мага вдруг заплакала. Да и многие не смели поднять глаз от парты.

Что же оказалось? «В гостях» у Римки побывала, и не один раз, добрая половина класса! Но действовала Римка по выбору.

«Надо, говорит, Линку позвать, — вспоминали девчонки. — У них литерная, будет чем поживиться».

— Фарберушек небось не приглашала. «Зачем, говорит, нам лишние рты за столом?»

Не сразу, постепенно до нас дошло и другое: еда едой, но был у Римки еще один расчет, когда она затевала краденые складчины. Может быть, главный: связать нас всех, как веревкой, общей тайной. Верный расчет! Никто из девчонок ни разу не нарушил данного Римке слова молчать, все уносили из дома продукты тайком. Теперь вспоминали наперебой, как совестно было поначалу тащить. А потом привыкли…

… — Разделительные союзы… — вернул меня на минуту к уроку голос Елизаветы Ивановны. Мел торопливо постукивал у нее в руке.

… Слушала она нас вчера, головой качала. Потом объяснила: это и есть самое ужасное — привычка к дурному. А еще мысль: не я одна, все такие. Круговая порука, сказала она, страшная опасность для коллектива. Смертельный яд! Он парализует волю человека, лишает его достоинства, чести. Про Римку она тоже сказала, как припечатала:

— Завтра же иду к директору! Пусть решает: или здоровый моральный климат в классе, или Саркисова.

Сама же и употребила нужный союз: или — или! Куда уж разделительнее! И побывала-таки у директора… Зря она раскипятилась. Мы ведь не жаловались — делились. Разве дело в одной Римке? Дело-то в нас… Какие мы? Вчера были смелые, я первая — за глаза. А сегодня всем не по себе от вчерашней «смелости». Совестно глядеть друг на друга. Что-то будет теперь? Сейчас, когда возвратится Римка?

Я чувствовала: остатки решимости покидают меня. Я еще жила вчерашним, взвешивала и обдумывала все, но как бы по принуждению. «Надо было, — думала я, — высказать все Римке прямо, в открытую, в глаза. Сколько же можно дрожать?»

Но представила черный, запоминающий Римкин взгляд в упор, и у меня язык присох к нёбу.

«Зачем было устраивать собрание? — раскаивалась я. — Кто тянул меня за язык выступать второй раз? Зачем, ну зачем нужно было рассказывать про складчину?!»

… Грянул звонок — заливисто, весело. «Не уходите!» — хотелось мне попросить Елизавету Ивановну. Но она, сложив журнал и тетрадки, быстро пошла из класса. Девчонки ее не держали.

И сразу мы увидели Римку! Она стояла у классной двери. Караулила!

Девчонки не торопились на перемену. Придумывали дела: с места на место передвигали учебники, копались в портфелях. Кое-кто забрался под парту, шарил там, в темноте.

Искал вчерашнюю смелость.

Римка усмехалась, глядя на нашу возню.

Наконец потянулись к выходу. И каждую Римка пытала в дверях:

— Ты продала?

— Нет!

— Нет…

— Н-нет…

На девчонок было жалко смотреть.

Наконец решилась идти и я. Чем я хуже? Я тоже скажу «нет»…

Но Римка меня не спросила — глядела в сторону. Я порхнула на волю, как пичуга из отпертой клетки. Неслась коридором — дальше, дальше от караулившей Римки.

Выскочила на крыльцо — на зимний еще холод, на спорый по-весеннему плеск дождя. На крыльце толпился, аппетитно поеживался раздетый народ. Поталкивались, повизгивали. Громко провожали тех, кто с кирпича на кирпич одолевал лужу заячьими скачками и конфузливо сворачивал за угол.

Мне казалось: все вокруг знают, почему я торчу на крыльце да еще прилежно крякаю от удовольствия. Пора, пора было вернуться, твердо приблизиться к Римке… «Сейчас… Сейчас!..» — говорила я себе.

Далеко, в другом конце коридора, подал голос школьный колокольчик. Все! Прособиралась. Трусиха! Трусиха!

Я рванулась обратно, расталкивая ребят. Бежала темным со света коридором, налетала на встречных, едва не свалила кого-то с ног. Я боялась одного: что опоздала.

Но Римка стояла на прежнем месте. Едва взглянув на нее, я поняла: она ничего не узнала!

И тогда я метнулась к ней:

— Что же ты… меня не спросишь… Прежде надо бы… у меня… Это… я сказала… про складчины… Все рассказала. Вот!