Елена Акбальян - Талисман

Теперь вот заплясали улочки старого Ташкента…

Этюды менялись. А некрасивая, косолапая таитянка неизменно оставалась на месте. Она и сейчас там — в изножье маминой кровати.

С гогеновской таитянки начинается каждое наше хорошее утро: ее первую находит заглянувшее в комнату солнце. Найдет и раскрасит широкой золотой кистью.

Мне вдруг стало тесно у Римки, в комнатах, задушенных тряпьем. Свет небольших окон цедили шторы. Он стоял у подоконников мутными лужицами. В дверях сторожили портьеры — облепляли, хватали за ноги. Стену заткнул ковер. Он стекал на кушетку ленивой складкой, тек на пол…

И вышивки, вышивки — гладью и аппликацией, стебельчатым швом и крестом. Они испятнали стены, бежали дорожками по комодам, свешивали с этажерок треугольные языки. Вспухали волдырями подушечек и подушек.

Кто же это старался? Ясно одно: не Римка. Наверное, тетя Ашхен уют наводит. Или убивает время старшая Римкина сестра — косая Марго. Что-то ее не видно.

Начали собирать на стол.

Посредине поставили огромную миску с винегретом (у меня так и побежали слюнки). Вынесли нарезанную прозрачно мою колбасу. Притащили тарелку с миндалем — это, конечно, Танька. Миндаль у них в коридорчике, в мешке, завязанном особенным бабкиным узлом. Значит, Танька научилась его развязывать.

Я с трудом оторвала взгляд от стола. Отвернулась к вышивкам, будто мне и впрямь интересно.

Почти с каждой на меня смотрело лицо.

Японки под зонтиком, расфуфыренные графини, девочки-паиньки — локоны по плечам, бантики. И точно такие же банты, но уже при кошачьих мордах. Даже цветы имели лица. Колокольчики, опустив, демонстрировали сверхдлинные нитяные ресницы. Пялили наивные зенки ромашки. Странно, здесь почему-то любили именно лица! И — не любили их. У японки забыли довышить рот, у безносой графини не хватало еще и глаза. У девчонки зачем-то выпороли зрачки, и она висела слепая, как греческая скульптура.

В дальней каморке, где стояла швейная машина, я обнаружила подушечку для иголок, надетую петлей на шею безголового манекена. Круглая кошачья морда, вышитая на подушечке, была сплошь утыкана булавками. Они торчали в глазах, дырявили розовый треугольник рта, белые ушки…

В большой комнате, где накрывался стол, завыли девчонки — хором. Я заторопилась туда, шагнула на порог и… ахнула.

Стол присел на резные лапы под грузом всякой еды.

Красиво искрился в тарелках винегрет. А посредине вздымалась из блюда белая гора плова. Темнели у ее подножия кусочки мяса. Гора курилась ароматным паром.

— Ахчи, где ходишь? Зачем ждем тебя?

Губы тети Ашхен маслено блестели. В углах рта быстро шевелили лапками два черных паучка.

Рядком сидела Римкина семья.

Древняя старуха с седыми усами и длинными белыми волосками на подбородке. Сильно ходили ее беззубые десны. Рядом с ней толстая, светлая не переставая водила головой, словно высматривала кого-то. И ела-то она на ходу — догоняла ложкой убегающий рот. Косые ее глаза то сходились у переносицы, то разъезжались к вискам.

«Марго!» — догадалась я. Так и тянуло смотреть на нее. А девчонки, видно, уже привыкли, не обращали внимания. Они дружненько навалились на плов. Рисовая гора рассыпалась. Девчонки рыли в ней пещеры — каждая свою. Выуживали мясо.

Я заторопилась с тарелкой. Сто лет не ела я настоящего плова — с того далекого летнего дня, когда мы с мамой ходили на свадебный той.

… Плов тети Ашхен был жирный, пахнул бараниной, зирой, тмином… Жалился красным перцем. Щедро в нем золотилась морковка. А рис почему-то не получился. Где слеплялся в кашу, а где попадал сырой. Ясно, мы и такой уплетали во все щеки.

Но я подумала: «Маме бы это добро!»

И тут до меня дошло: рис-то был разных сортов! Несли, у кого какой. Ничего бы не вышло у мамы из этого риса. Одинаковое в нем было одно: все унесли его из дома тайком.

Да мама и пальцем бы не притронулась к такому рису! А Римкина готовила. У себя они небось не крали — они ничего не вносили. Зато наедятся теперь всем семейством…

Я смотрела на развалины плова, на красный разворошенный винегрет, миндальную скорлупу, замусорившую клеенку.

Все — до кусочка, до скорлупки — на столе было краденое!

И опять мне вспомнился свадебный дастархан в Янги-Юле. Плов тогда тоже был общий, в складчину — только из честного, заработанного риса, с одного колхозного поля…

Мне расхотелось есть. Я больше не слышала в плове тмина — один злющий перец. Наверное, я отвыкла от жирной, мясной еды. Желудку было тяжело, будто там лежал камень.

Нет, камень лежал у меня на душе…

Все уже отвалились от стола. Одна бородатая старуха как заведенная работала челюстями. Дожевывала мясо, щедрой рукой тети Ашхен наложенное ей в тарелку. Рядом с ней сидела Римка. Я как-то забыла о ней в общей сутолоке, за шикарной едой.

Она была как сытая кошка, только что слопавшая глупую, зазевавшуюся мышь. А чуткая! Глаз ее тотчас раскрылся, мелькнула черная, стерегущая глубина… Очень довольная чем-то, она подмигнула мне. Я отвела взгляд, смотрела на лица вдоль размахнувшегося стола: соловели глазки, лоснились щеки и рты. Я, конечно, была не краше… Вспомнилась известная картина «Тайная вечеря». И еще церковное: «Все мы мирром одним мазаны».

Вот именно — мазаны!

Девчонки зашевелились. Двигали стульями, выгибались, зевая.

Стали таскать на кухню посуду.

Ирка хлопотала у граммофона, и он зарыдал лихое, цыганское. Все подхватили ленивыми голосами.

Я тоже носила тарелки. И все натыкалась на кого-то, словно муравей на людной тропе. А в голове застряло: «Мирром, мирром». Это «мирро» представлялось мне похожим на сало от плова — такое же склизкое и желтое, замаслившее мне все руки.

… Уходила я в девять, в самый разбег веселья. Девчонки топтались на пятачке скопом, визжали «цыганочку» отчаянными голосами. Но их разогнала по углам Марго.

Она выволокла манекен и, обхватив за классические бока, пустилась с ним в бешеный, слепой пляс. Безголовый партнер Марго больно лягал девчонок вылезшей деревянной ногой. Те вопили, Римка хохотала зло.

Смотреть на Марго было жутко.

… На улице густо сыпал снежок, сухой, прохладный.

Это уж точно последний снег. Так под ногой и тает.

Я обернулась, постояла. Я была одна в тихом и свежем — только я и мои следы на снегу.

Черной цепью приковывали они меня к Римкиному крыльцу.

— Шо ты сказала? Талисман?!

Манины пальцы сцапали голубую скорлупку. Были они грязные, с жирной чернотой вокруг ногтей.

Выпятив презрительно губу, Маня рассматривала талисман.

В панике метались серебряные нити.

— Слу-ухали мы байки за эти талисманы. Кто ж той брехне поверит?