Галина Карпенко - Клятва на мечах

Дед больше ничего не сказал, но Василий понял: если бы он толкнул Бодрова, ему не было бы никакого прощения.

Случалось, дед хлестал его, и за него даже заступалась мать. Дед хлестал не больно и редко. А мать всё равно выговаривала: нельзя так воспитывать ребёнка! Дед отмахивался: ишь ты, ребёнок! Наел ряшку на пряниках! Он всё понимает, этот ребёнок… А если понимает, должен держать ответ! Василий действительно понимал, чего делать не следует. Понимал, что не надо было лезть за табаком в дедов кисет, не надо было открывать клетку со щеглом. Табак рассыпался по полу. Щегол улетел. И Василию было жалко себя и деда. Но таким, как теперь, Василий деда ещё не видел.

— Посмотри мне в глаза, — потребовал дед. — Если не толкал, то как же он сорвался?

— Он не сорвался. Он сначала поехал сам. Сам поехал. А на бугре…

Василий замолчал. Перед ним встал ледяной бугор, на котором подпрыгивали сани, и лыжники взлетали, будто на трамплине. Даже у опытных лыжников захватывало дух, но они благополучно достигали подножия. И уже спокойно, долго катились по снежной равнине.

— Бодров… он тоже…

— Что тоже?..

— Он на бугре… его подбросило, и он упал. Упал, а не поднялся…

Василий говорил правду.

— Он же хилый… зачем мне его толкать?

— Как ты сказал? — Дед смотрел на внука в упор.

— Хилый, — повторил Василий.

— Хилый, говоришь? Ну что же, богатырь! Твоя сила.

Дед сидел молча. Но лучше бы он его отхлестал. Лучше бы бранил, грозил, топал ногами.

Потом он поднялся, стукнул дверью и ушёл, не сказав куда.

«Ну что же, богатырь! Твоя сила», — усмехнулся дед, а сам даже не посмотрел на него.

«Сильный слабому опора. Силой только глупый бахвалится. Наш Шмельков был не богатырь, а мы все его уважали, все берегли», — говорил дед.

Вот почему Василий вспомнил про Афанасия Шмелькова, гвардии рядового. У деда есть фотография. На обратной её стороне написано чернильным карандашом: «Память о боевых днях». На фотографии Шмельков стоит в пилотке, руки по швам. Шинель ему велика, и сапоги, наверное, тоже велики.

«Кто это?» — спросил Василий.

«Не видишь? Солдат. Герой», — ответил дед.

«А звёздочка геройская у него где?»

«Не было у него звёздочки».

Когда Василий потихоньку проникает в дедов «блиндаж», он каждый раз глядит на фотографию.

«Как же ты спас моего деда, Афанасий Шмельков, гвардии рядовой? Как ты его вынес? Ведь ты хилый! Мой дед, он тяжёлый, он же выше тебя!»

«Выше, гораздо выше. Но ты знаешь, я как-то об этом не думал. Я полз и тащил. Я же не мог бросить товарища», — сказал бы Шмельков… если бы мог.

Шмельков стоит без оружия, выставив вперёд левую ногу в большом сапоге.

«Шмельков, на тебе чужие сапоги?»

«Нет. То есть теперь они мои. Мне их дали взамен моих, старых. У меня очень болели ноги. Я их натирал в кровь, они распухли. Вот твой дед и раздобыл мне другие сапоги. Я настелил в них листьев, ногам стало легче».

«А почему ты не пошёл в санбат?»

«Видишь ли, нам всем очень важно было идти вперёд».

«На память о боевых днях», — перечитывает Василий надпись на фотографии ещё и ещё раз.

Василий осторожно ставит фронтовую фотографию на место. Вернётся дед, ещё отругает: «Зачем трогал, что тебе не положено?!»

«Шмельков — не богатырь, а воевал отлично. Правда, на марше — пехота всё пешком, — на марше он уставал, — рассказывал дед. — Мы по очереди несли его снаряжение: вещевой мешок, боеприпасы, автомат. Бывало скажешь: «Обопрись на меня, Афанасий…»

«Если бы Шмельков не смог съехать с горы, — думает Василий, — дед бы не сказал ему: «Эх ты, хиля-миля!» Дед бы ему сказал: «Обопрись на меня, Афанасий, и осторожно свёл бы его с горы по боковой, не скользкой тропе».

В больничной палате горит ночник, у кровати Алёши Бодрова дежурит сестра. Она меняет Алёше компрессы и смотрит на капельницу. У мальчика уже ровнее пульс, глубже дыхание. Он не спит, он в забытьи.

Только поздно ночью Алёша очнулся. Чей-то ласковый голос пел про коней: «Стояли кони у ворот, стояли кони у ворот…» Пел, будто убаюкивал: «Спи… спи…»

— Мама! — позвал Алёша почти неслышно, одними губами.

Над ним склонилось незнакомое лицо.

— Меня зовут Катя. Я не мама. Я сейчас позову Бориса Сергеевича.

Сестра побежала за доктором. А Алёша ухватился за конскую гриву, и конь понёс его далеко-далеко, мягко ступая копытами.

— Он открывал глаза. Он позвал маму, — уверяла сестра.

Борис Сергеевич взял в свою большую руку — Алёшину, маленькую, влажную, и стал смотреть на часы.

— Молодец! — сказал он. — Теперь пусть спит! — Он тихо прикрыл за собою дверь.

А сестра опять села на табуретку у Алёшиной постели. Она стала свёртывать стираные бинты в тугие валики, а чтобы не задремать, снова запела про коней, которые стоят всю ночь у ворот.

* * *

Алёшины отец и мама только под утро вернулись домой. «Идите и успокойтесь», — сказал Борис Сергеевич. Он издали разрешил им посмотреть на спящего сына.

— Может, мне остаться? — спросила мама.

Но Борис Сергеевич повторил строго:

— Идите домой. Теперь всё хорошо.

По дороге они не сказали друг другу ни слова. Но когда Алёшина мама вошла в дом, увидела Алёшину пустую постель, она села на неё и горько заплакала.

Пётр Николаевич не стал её утешать. Он понимал: разве можно утешить, если с сыном такая беда?

Папа долго искал спички, растапливал печку, гремел чайником. Потом нашёл в шкафчике коробку с чаем. А мама плакала и плакала.

— Оля! — не выдержал Пётр Николаевич. — Врач сказал, что всё хорошо.

— Он бессердечный, этот врач, не разрешил мне остаться…

Уже было совсем светло, а в доме у Бодровых горел свет. Пётр Николаевич забыл его погасить.

Он всё-таки заставил жену выпить чаю и прилечь, а сам умылся водой с колючими льдинками и ушёл на работу.

* * *

Бессердечный Борис Сергеевич с работы не уходил. Он прикорнул в больничной дежурке на часок, приказав строго-настрого: «Если что, будить немедленно». Но всё было спокойно, и Борис Сергеевич передохнул.

Утром в дежурке зазвонил телефон.

— Я вас слушаю, — сказал Борис Сергеевич.

Он слушал внимательно и ответил кратко:

— Ночь прошла спокойно. — И ещё раз терпеливо повторил: — Спокойно прошла ночь… Когда можно прийти? В четыре часа.

Из труб низеньких больничных корпусов поднимался дымок — в больнице топили печи.

В открытые форточки было слышно, как на кустах вербы весело свистят синицы.

Сестра умыла Алёшу и теперь кормила его манной кашей. Доктор не стал им мешать. Он молча постоял у двери. Катя говорила, что если Алёша будет хорошо есть, то скоро поправится. А после завтрака придёт доктор, которого надо непременно слушаться.