Галина Карпенко - Клятва на мечах

— Кто придёт? — переспросил Алёша.

— Как кто? — удивилась сестра. — Доктор. Он будет тебя лечить.

Доктор, довольный тем, что Алёша ест кашу, пошёл дальше. А Катя продолжала рассказывать:

— После обеда к тебе придут папа и мама. Они сидели в больнице почти всю ночь. Только недавно ушли.

— И мама ушла? — не поверил Алёша.

— Она ушла за мандаринами. Ты любишь мандарины?

Но Алёша не ответил. Он изо всех сил старался есть кашу.

— Вот хорошо, вот замечательно!.. — приговаривала Катя.

* * *

Борис Сергеевич тоже хвалил Алёшу. Он докладывал о нём главному врачу:

— Мальчик упал с горы. Серьёзных травм нет. И сейчас он молодцом! Но меня беспокоит его сердце.

Главный врач внимательно слушал.

— Ну что же, — сказал он, — пойдём, Боря, поглядим твоего больного.

Навстречу врачам по коридору бежала сестра Катя.

— Всё было хорошо… всё было хорошо… — лепетала она. — А сейчас…

Борис Сергеевич её не слушал. Он уже бежал.

В палате, на подушках, навзничь, в холодном поту, Алёша Бодров.

Прошёл, наверное, целый час, пока врачи смогли, наконец, оставить Алёшу на попечение сестры.

* * *

— Какой меня будет лечить — большой или маленький? — спросил Алёша сестру.

— Высокий, — ответила она. — Борис Сергеевич.

— А зачем меня лечить?

— Как зачем?.. Ты почему к нам попал? Не помнишь? Ты же упал с горы.

— Я?.. Я упал с горы? — Алёша всхлипнул.

— Мы больше с тобой не будем разговаривать, — сказала Катя. — А если начнёшь себя распускать, у тебя поднимется температура. Давай-ка проверим.

Сестра стряхивает термометр и ставит его Алёше под мышку.

— Держи крепче, прижми руку и не шевелись… О чём ты плачешь? Где у тебя болит? — допытывается сестра.

— Нигде, — отвечает Алёша.

Алёша вспомнил: они вместе с Кижаевым стоят на вершине горы. Алёша не смотрит вниз — у него кружится голова.

«Сначала я, а ты — за мной!» — кричит ему весёлый Кижаев.

А дальше?..

Воскресенье. Учитель проверяет в учительской тетради, готовится к урокам на завтра. Голова тяжёлая: ночь спал плохо, а утром был в больнице.

В дверь стучат.

— Кто там?

На пороге дед Василия Кижаева.

— Прошу прощения, если помешал. Хочу узнать: как там в больнице, что врачи сказали? — спрашивает дед.

— Положение у мальчика пока серьёзное, но доктора надеются, что всё обойдётся…

— Ну что ж, дай-то бог! А я поговорить к вам пришёл…

Нелёгкий у них разговор. Василий Андреевич не рассказал учителю, как его внук спрятался за сугроб: кто его знает, вдруг испугался. Это можно понять. Страшно не это. Василий назвал Бодрова «хилей» — вот что испугало деда.

— «Он же хилый, зачем мне его толкать?» Понимаете, сам мне такое сказал! — У Василия Андреевича дрожат руки. — Он его не толкнул. Я Ваське верю. Но мог толкнуть? Как по-вашему?

— Вы, Василий Андреевич, берёте исключительный пример, исключительные обстоятельства… Кого же можно винить в том, что случилось? И ваш внук…

— Мой внук — моя тревога. Василий не толкнул. Но он верховод. А если рядом с ним не такой бойкий, как он сам? Если кому помочь надо? Что же, это его не касается? Лишь бы своя «шапка набекрень»? Какое может быть ему оправдание?

— Василий мог вам так сказать. Он, может быть, не раз так говорил и Алёше Бодрову — дети не всегда добры. Алёша учится у нас первый год. Мальчик действительно физически слаб. Вы знаете, что мне не раз случалось разнимать затеянные вашим внуком драки. Василий, не задумываясь, может пустить в ход кулаки. Но чтобы он дрался с Бодровым — этого я не замечал.

— Можно словом ударить, а не кулаком, — настаивает дед. — Словом ещё больнее. Этого тоже не замечали?

Взгляд у Василия Андреевича строгий.

— Не припомните?

Иван Мелентьевич помнит. Разве он может забыть, как Василий устроил нелепый парад!

— Дети не всегда добры, — ещё раз повторяет учитель. — Я, наверное, тоже недостаточно уделял Алёше внимания, учится-то он хорошо, его не надо подтягивать.

— Разве дело в арифметике? Товарища уважать надо! Хиля, это что такое?

— Дети дразнятся, — говорит с огорчением учитель.

— Вот я ему подразнюсь! — обещает Василий Андреевич.

Учитель не сомневается, что дед может привести свою угрозу в исполнение, а потому советует:

— Вы с ним лучше поговорите по душам. Не теперь, не сразу. Найдите время. Он у вас честный парень, он всё поймёт, уверяю вас.

— Я от каждой беды сам не свой. С войны пришёл не раз раненный, из кусков сшитый. Вот живу, цигарки скручиваю. А сына единственного потерял в мирный год. Теперь вот внука ращу. За него должен ответ держать… С сыном несчастье случилось, и я теперь от каждой беды сам не свой, — повторяет дед, горестно качая головой.

Не долог зимний день. В окошках уже горит свет. Василий продышал в окне не одну проталину. Неужто дед и сегодня с ним не заговорит?

Скрип-скрип!.. — дедовы шаги. В сенях повизгивает Буян.

— Хозяин-то твой где? Где твой хозяин? — спрашивает дед у Буяна.

Ещё несколько дней назад Василий, наверное, спрятался бы за печь или в простенок и там, за цветной занавеской, давясь от смеха, слушал бы, как дед приговаривает:

— Куда же он подевался, хозяин твой?

Василий не спрятался. Он распахнул дверь настежь и сказал, не дожидаясь, когда дед шагнёт через порог:

— Я здесь! Дома! Дед, я на твоего Шмелькова глядел без позволения!

Дед сел на лавку, и Василий кинулся помогать ему стаскивать валенки.

— Полегоньку, полегоньку!

— Я тебя, дедуня, ждал, ждал!

— Вот я и явился.

Василий раздул самовар, и они с дедом принялись хозяйничать. Дед не любит кипятить чай на плитке.

— Никакого в нём вкусу, никакого удовольствия!

То ли дело самовар либо котелок, как бывало на фронте! — говорит он. — Заварим зверобою — и готовься к бою! Вот это чай!

— А Шмельков такой чай любил? — допытывается Василий.

— И Шмельков любил, — отвечает дед. — Чай травяной полезный.

— А с чем вы пили чай? С сахаром?

— Когда с сахаром, а когда вприглядку.

Дед снял с самовара трубу.

— Закипел. Заговорились с тобой, чуть не прозевали. Тащи, Василий, заварочку.

Василий рад примирению. За то, что в «блиндаж» лазил, дед его не забранил. Разговаривает, будто и не сердился целых два дня.

— Вот она, заварочка! Вот чайничек.

Внук помогает деду: достаёт блюдца, чашки. Дед режет хлеб.

Они садятся вдвоём за стол.

— А когда Шмельков с фронта вернулся, кем он стал? — спрашивает Василий.

— Помер он. Сердце у него устало воевать. А когда воевал — не жаловался.

* * *

«Не надо было спрашивать про Шмелькова», — подумал Василий.

Дед сейчас отодвинет свою чашку с алой розой, поднимется к себе наверх, и кончится примирение.