Людмила Матвеева - Школа на горке

Сильва беспокойно ерзала по каменному полу и скулила. Она обмотала поводком ноги Борису, потому что вертелась вокруг него.

Замок щелкнул. На пороге стояла Анюта.

Костя открыл рот и долго не закрывал.

Увидев Сильву, Анюта присела на корточки, стала трепать собаку за уши, гладить ее шелковую спину.

— Сильвочка моя миленькая, я так рада, что ты вернулась! Устала, наверное?

Сильва нырнула в глубь квартиры.

— Нашли вы того человека по запаху? — спросила Анюта.

— Н-не совсем, — промычал Борис. Он очень растерялся, увидев вместо Григория Захарыча Анюту. — Спасибо тебе за собаку.

— Значит, не нашли? — опять спросила Анюта. Она любила определенность. — Сами виноваты. Сильва очень умная, а вы заставляете ее искать сами не знаете кого. Сосед с ней на охоту ходит, она и то всех может найти. В лесу! В болоте! А у вас? На улице и то не нашла. Ну вас!

И Анюта сердито захлопнула дверь.

Они вышли на улицу. Все молчали, подавленные неудачей. Первой опомнилась Катаюмова.

— Это все ты, Муравьев! Собака, собака! При чем здесь собака? Ничего она не соображает, твоя собака. А вы-то, чудики, Муравьева послушали!

Она быстро побежала от них по улице.

— При чем здесь Муравьев! — крикнул ей вслед Костя.

И Валерка повторил:

— При чем здесь Муравьев?

Борис украдкой взглянул на Муравьева. Его лицо выражало печаль. Опять к нему несправедлива эта девочка, пусть не самая умная, зато самая красивая девочка во всем микрорайоне.

— А ты, Валерка, хорош. «Собака, собака»! — Костя опять махал тетрадкой. — Она и побежала к себе домой, как всякая собака.

— Откуда я мог знать? Я думал, она по записке ведет. Я же не знал, что она домой ведет. Я думал...

— Ты думал! — Костя жестко усмехнулся. — Мыслитель. Дать тебе по шее как следует!

— Только попробуй, — отозвался Валерка без особой уверенности.

— Связываться не хочу, — бросил Костя и зашагал к своей улице.

Валерка тихо сказал ему вслед:

— Подумаешь, командует!

Но сказал он так, чтобы Костя этих слов не услышал. Валерка и в самом деле чувствовал себя виноватым. Он кивнул на прощание Муравьеву и Борису и медленно пошел домой.

Муравьев и Борис тоже шли к дому Бориса.

* * *

Юра постучал в окно Валентины и сам услышал, как сильно стучит сердце. Неужели из-за цветка он так волнуется? Да, из-за цветка. Потому что никаких других сигналов, никаких известий от Лили нет...

Занавеска отодвинулась сразу, как будто там, за окном, ждали, когда постучится Юра.

— Юра! Приехал! — Валентина распахнула дверь. — Юра! Иди сюда скорее! Посмотри, посмотри!

Валентина все-таки чуткий человек — она сразу догадалась, почему он прибежал.

На подоконнике стоял цветок. Как же он изменился — стал выше, крепче. И листья были не бледные, а ярко-зеленые, они сверкали свежим, живым блеском.

— Видишь, Юра? Помнишь, что ты говорил? Стыдно теперь?

Юра стоял и молча смотрел. Живой похорошевший цветок.

Пусть суеверие, пусть что угодно — сейчас, сегодня для него это важно. Ему нужны хоть какие-нибудь доказательства, пусть нелепые, пусть зыбкие. Писем нет, адреса Лилиного нет — а Лиля все-таки есть. Теперь он в это может верить, потому что на окне стоит цветок.

— Все хорошо, Юра, видишь? — И глаза у нее сияют, и веснушки сияют. — Все хорошо, все будет замечательно.

Из угла ворчит бабка Михална:

— Куда уж лучше! Ногу девке покалечили. У нее всегда все хорошо, ты ее больше слушай.

Только теперь Юра заметил, что Валентина скачет по комнате на одной ноге, а другая толсто забинтована. Валентина опирается руками о стол, о комод, о подоконник. И ловко передвигается, в тесной комнате ей не приходится далеко прыгать — уже поставила на стол кастрюлю с пшенной кашей, чайник.

— Что у тебя с ногой? —строго спрашивает Юра; за строгостью он прячет смущение: стыдно, что не сразу заметил Валентинину забинтованную ногу.

А она ничуть не обижена, отвечает беспечно.

— На крыше дежурила, — почти весело, говорит она, — осколок отлетел. Да пройдет, господи. Ты-то как? Садись, ешь.

Он ставит на стол банку консервов — сухой паек, вытаскивает из кармана шинели большой кусок сахара, завернутый в газету.

— Нерв перебили какой-то главный, — произносит бабка Михална ровно, без выражения. — Может, и вовсе хромая будет. А он, урод, все на своей гармони играет, ему ни к чему. — Это она про своего сына, отца Валентины, догадывается Юра. — А девка? Ей замуж идти — это как? Кто хромую возьмет? Я ему пишу, а он только свою гармонь знает, артист окаянный!

— Бабушка! Садись к столу! — громко зовет Валентина. — Смотри какой пир!

— Не нужен мне ваш пир, — отвечает сердито бабка и садится к столу, блестит глазами на консервы и сахар.

Юра ест кашу, а сам все глядит на цветок. Никогда он не обращал внимания на цветы — ну, растут, цветут. Красиво, конечно. Но не присматривался. Вспомнил вдруг, как отец однажды к чему-то сказал:

«В наше суровое время цветы на окнах — мещанство. Фикусы, герани разные...»

Интересно, что сказал бы отец про этот цветок, из-за которого его сына бьет нервная дрожь.

Валентина, как всегда, угадывает, о чем думает Юра.

— Я за него так боялась! Понимаю, что ты чудишь, а все равно как-то не по себе: вдруг он зачахнет.

— Ты даже не знаешь, Валентина, как это важно, что он живой. Такой был несчастный цветочек... Да ты ешь, Валентина..

Он сидит у них до вечера. Рассказывает Валентине про уроки старшины Чемоданова: «Койка — лицо курсанта!» Рассказывает, как учили сложные формулы, без которых нельзя стать артиллерийским офицером. Про дежурство на кухне. Он рассказывает только смешное и удивляется, когда Валентина вдруг говорит:

— Как же тебе трудно, Юра!

И как-то по-бабьи скорбно качает головой и смотрит на него так, как будто она взрослая, умудренная жизнью, а он всего лишь мальчик.

Нет, непонятная девчонка Валентина. Гоняли вместе по двору, играли в салочки, в казаки-разбойники. Кричали: «Мне чура!», «Жилишь!», «Ты — на новенького!» А теперь она вдруг говорит с ним каким-то взрослым тоном, хотя она просто Валентина, а он почти офицер. И, самое странное, он почему-то чувствует, что у нее есть право на такой тон.

— Как же тебе тяжело-то, Юра!

— Ты что? Ничуть не тяжело. То есть тяжело, конечно, но терпимо. Ты, Валентина, подумай: люди воюют, рискуют, погибают, а я пока что живу почти что в пионерском лагере.

— Понимаю, Юра. Я не спорю... Я провожу тебя немного. — Она спохватывается, смотрит на толстые бинты. — Только до двери.