Додо Вадачкориа - Вишнёвое дерево при свете луны

Так мы стояли у вокзала и ждали машину, а я искоса поглядывала на Шаликиа и первый раз заметила, какая глубокая печаль и тоска затаилась в его всегда раскосо-весёлых глазах.

Потом мы сели в длинную, голубого цвета машину, покрытую тентом, и стали медленно подниматься в гору. Долго бежал за нами Шаликиа, звал нас куда-то, а куда — одному ему известно, смеялся, чему-то радовался, а чему, было известно только ему.

Ту́та уже поспела в деревне и, осыпаясь, стукалась о землю. Объевшиеся и разжиревшие воробьи еле передвигались в тени туты.

— Хорошо, детка, что ты приехала, а то я не хотел без тебя насыпать туту в кувшины, — сказал мне дедушка Лука, сосед дяди Григоли, и стал перебирать чётки.

Дедушка расстегнул ахалухи [2] Ахалухи — поддёвка, мужская одежда. , под ним была надета розового цвета ситцевая сорочка, застёгнутая на одну пуговицу. За год его голубые глаза будто бы потускнели, но они по-прежнему были улыбчивыми.

— Смотри, дедуля, — сказала я, — твой рябой цыплёнок.

Под деревом, действительно подняв хвост, ходил цыплёнок в белую крапинку и разгонял воробьёв.

Так было каждый год, будто один и тот же цыплёнок встречал меня на дедушкином дворе.

— Не соскучилась по кашице? Или уже выросла и не хочешь, — смеялась бабушка Машико и стряхивала в подол синего, в белую крапинку платья спелую туту.

В доме всё было в крапинку: и цыплёнок, и бабушкино платье, и я снова вспомнила о своём наряде и решила надеть его.

— Как это я не соскучилась по кашице! — закричала я. — Очень даже соскучилась!

Бывало, сварит кто-нибудь из соседей кашу, подойдёт к забору и крикнет мне: «Иди кашку есть!» Я и иду. Я и сейчас готова пойти есть кашу по первому приглашению. Когда я была помладше и боялась идти в темноте, то обычно слышала слова: «Не бойся, я здесь!» — и меня встречал кто-нибудь посреди дороги или маленький Шотико́ протягивал мне худую ручку, а сам, кажется, ещё больше меня боялся темноты.

…Горит очаг. Дым поднимается медленно к небу. Тучи светлеют от луны. Из огня сыплются искры. У очага, как ослики стоят стулья-треножки. С высокого горшка скалится молодой сыр. Терпеливо висит почерневший, важно раздутый котёл, и в нём закипает каша.

Каждый поглядывал на тарелку другого, кому дали больше. С обеих сторон облизывали ложку. Луна плыла меж редких туч. И она была похожа на полную кашей тарелку. Ветерок шелестел листьями среди окроплённого голубыми гроздьями виноградника, поднявшегося на ажурный балкон. По лестнице дома тихо поднималась собака. Корова сопела. Журавль скрипел так, будто чертёнок вскочил на него и раскачивал. Цикады старались перетрещать друг друга, а лягушки старались их переквакать. Потом становилось так тихо, что хотелось слушать только таинственную тишину и чтоб её никто не нарушал.

— Дедушка Лука трясёт туту! — крикнули мне Шотико́ и Ме́тиа со двора. Они вместе с воробьями облепили тутовое дерево.

Тогда я наконец-то вытащила из чемодана своё любимое белое, в синюю горошину платье и надела его.

«Хорошо, что вспомнила. На сборе шелковицы я должна быть одета в красивое платье!» — успокоила себя, гордо повернулась перед зеркалом и вышла с важным видом во двор.

Мягкая, как ежевика, чёрная, сладкая тута таяла во рту. Дедушка Лука был в хорошем настроении. Он не мог дождаться минуты, когда насыплет туту в большую носатую кастрюлю, когда зажжёт костёр у ручья, поставит на огонь кастрюлю, задымит трубкой и скажет:

— Журчи, журчи, сладкий сок, всем на радость… — потом улыбнётся, и мы с ним сядем на плоские камни, согретые за день солнцем.

До тех пор пока тута не иссякла на дереве, пока был слышен гомон детей и птиц, о моём платье никто и не вспоминал…

Наевшись туты, дети разошлись. Только теперь я посмотрела на свои сладкие, почерневшие руки и что я увидела: моё красивое белоснежное, в синий горошек платье всё испачкано тутовым соком чернильного цвета.

Огорчённая, я спустилась по косогору, незаметно вошла в дом и бросилась ничком на тахту. Косы упали на постель. Через минуту я почувствовала, что кто-то дёргает меня за волосы. Конечно, это кошка, но я была так огорчена, что не погладила её. Удивлённая кошка села и, жмуря глазки, стала обиженно смотреть на меня.

Наши сидели под грушевым деревом. Я вскочила, быстро сняла платье, бросила в тазик и залила тёплой водой из кувшина, который стоял у очага. Стала мылить и тереть испачканное тутовым соком платье, но скоро поняла, что всё это напрасно.

«Его лучше покрасить», — решила я.

В ящике шкафа стала перебирать кульки с красками. Какой цвет лучше? «Оранжевый» — было написано на одном пакетике. Оранжевое платье! Какое оно будет красивое! Завтра в оранжевом платье я пройду по селу, и все сойдут с ума. «Прощай, моё любимое в синий горошек платье!» С этими словами я опустила платье в таз. Когда я вынула платье из воды… О, что я увидела! Я вообще его не узнала, оно стало какого-то грязного и совсем не оранжевого цвета. Отжав его, я пошла на огород. Под забором выкопала ямку и там похоронила своё платье.

Скоро ко мне подошли мои подружки Метиа и Чапу́ло.

— Что ты делаешь?

— Платье похоронила. — Я указала девочкам на ещё свежий могильный бугорок.

— Она сошла с ума, — решила Метиа и прикрыла рот рукой.

— Что? Что ты похоронила? — спросила Чапуло.

— Платье! — сказала я со слезами на глазах.

Метиа нагнулась, раскопала землю и двумя пальцами вытащила моё мокрое платье.

Наверное, у меня было очень грустное лицо и моим друзьям стало жаль меня: совсем недавно они гладили моё красивое платье и «носи на здоровье» говорили, а теперь…

— Знаешь, наш сосед умер, а его вдова выкрасила в чёрный цвет всё, что имеет. Во дворе ещё стоит полная кастрюля краски, — сказала Метиа и убежала с моим платьем.

На другой день наши ушли на панихиду. Раздумывать не было времени. Я надела выкрашенное теперь уже в чёрный цвет платье.

Я никак не могла растолковать бабушке, для чего мне были нужны её чёрные чулки. Потом вместо резинок подвязала чулки лоскутиками и догнала своих уже у порога чужого дома. Увидев нас, вдова раскричалась.

— Разве ты так встречал этих почтенных гостей!.. Вставай, вставай! — говорила она покойнику, лежавшему в широком и длинном гробу.

У неё были красные от слёз глаза, а на лбу чёрная повязка.

Впереди шёл дядя, и он с огорчением качал головой. Следов за ним шла тётя. Она тоже качала головой и вытирала слёзы. Потом шла я, но я была в страшном затруднении из-за своих чулок. Они сползали с ног, и я то и дело подтягивала то один чулок, то другой.

Кто-то засмеялся, кто-то посмотрел в мою сторону. Сначала я не могла понять, что происходит, а потом подумала, что жизнь, просто она сильнее любой смерти. Эту мысль подтвердила вдова, когда она вдруг улыбнулась и сказала: