Юрий Бриль - Рядом с зоопарком

В прошлом году Валерик часто ходил на каток. Вечером там было хорошо. Играла музыка, яркий свет прожекторов выделял из огромного сумеречного города счастливую полянку, на которой человек мог себя чувствовать вполне как птица, отдаваясь легкому окрыляющему скольжению… Однажды на катке Валерик встретил Симу из седьмого «В», судя по всему, она впервые встала на коньки. Не без волнения он подошел к ней и подал руку. Она протянула свою, мягкую в пушистой белой варежке. Он прокатил Симу по кругу, а потом еще и еще. И Сима улыбалась ему таинственно и многозначительно. Они катались вместе не меньше месяца, и однажды в буфете, когда они пили из бумажных стаканчиков кофе, она сказала:

— Валер, давай дружить.

— Давай, — задохнувшись от счастья и смущенья, не сразу ответил Валерик. Как это дружить, он представлял смутно. Они будут ходить на каток, он будет держать ее руку в своей, она будет ему улыбаться своей улыбкой, обнажая красивые с широкими просветами зубы. Так это уже было. Значит, будет еще что-то, чего не было и о чем он даже подумать не смеет.

Радужные перспективы померкли на следующий день массового катания. Появился этот самый Али-Баба, окруженный своей длинноволосой свитой. Он катил на высоких хоккейных с петушино-красными запятниками коньках, чуть расставив кривоватые ноги, полы его длинного со шлицей до пояса пальто едва не мели лед. Катил с изощренным щегольством, сунув руки в карманы, попыхивая прилипшим к нижней губе окурком. Резко затормозил около Валерика, обдал ледяной пылью.

— Еще раз с Симочкой увижу — ноги выдерну, спички вставлю.

Так нагло и грубо были попраны мечтания Валерика.

Только один раз, в субботу, он пропустил каток. В воскресенье, уже готовый отстоять свою честь и дружбу с Симой, делал широкие и уверенные виражи в центре круга… Но собранная по крупицам в отчаянном противоборстве с собой храбрость — не потребовалась. Он увидел Симу. Двое из свиты Али-Бабы, держа ее за руки, катили по льду, как королеву. Сам же Али-Баба скользил сбоку в некотором отдалении, зорко оберегая Симочку от возможных с чьей бы то ни было стороны притязаний.

Впрочем, Сима удостоила Валерика своей улыбкой, давая понять, что «дружба» не отменяется. Все равно ее поведение он расценивал как предательский удар в спину. Оправился от этого удара не скоро. Когда растаял на катке лед — растаяли обида и горечь, а вместо них пришли равнодушие и презрение к Симе. При встрече с ней он делал вид, что не знает, не знал ее никогда.

Али-Баба и его кодла стояли под фонарем в ярком свете, троллейбусная остановка была неподалеку и люди рядом, но это уже в темноте.

По опыту Валерик знал, лучше на них не смотреть, протрусить мимо, и все. Как ни в чем не бывало — тогда не обратят внимания, пропустят. Но он посмотрел на Али-Бабу, не выдержал, и взгляд его, наверно, был униженным, что сразу было уловлено и оценено соответствующим образом.

— Подь сюда, чумарик.

Валерик подошел, хотя по тому же своему опыту знал, что в таких случаях лучше делать вид, будто не расслышал, не понял.

— Где-то я тебя видел?

Валерик промолчал. Напоминать о знакомстве и обстоятельствах, при которых оно состоялось, было бы опрометчивым.

— Что-то мне не нравится твое лицо.

— А курточка ништяк! — сбоку подступил волосатик в майке, бородатые его кумиры на ней расплылись от дождя.

— Фирмовая!.. — кодла окружила Валерика плотным кольцом.

— «Левис»?

— Да не… обычный «Вранглер»… Красноуфимская, может быть. — Валерик с надеждой посмотрел в сторону троллейбусной остановки — там люди. Ему не видно, но им-то… Они, как зрители, в темноте, а он, как на сцене, освещен. Только спектакль их, наверно, не очень интересовал. Видели что-нибудь в этом роде… А оперативники, где они? Когда нужны, нет их…

— Не знает, чья. Значит, не его, — напирал тот, в майке.

Валерик молчал.

— Видно, что с чужого плеча.

— С кого снял, сука? — подступал вплотную Али-Баба.

— Ни с кого… Я поносить…

— Это моя курточка, — сказал тип в майке, — с меня снял. А мне без курточки х-холодно! — он согнулся в три погибели, руку положил на поясницу, прошелся на полусогнутых, — радикюль у меня, бо-лею я без курточки, — закхекал по-стариковски.

Кодла восторженно заржала.

— Что же ты больных людей обижаешь? — с миной заступника слабых и угнетенных спросил Али-Баба.

— Нехорошо.

— Геня, двинь ему!

Дальнейшее произошло быстро и легко, как будто было отрепетировано заранее: двое из кодлы взяли Валерика за рукава, а третий пнул, не столько больно, сколько оскорбительно. Уже без курточки, головой вперед Валерик вломился в куст сирени, росший у ворот, — потревоженные густые ветви пролили теплый дождевой душ. Мелькнуло в голове: будут бить. Но ударов не последовало. Выбрался из куста — кодлы не было видно. Лишь топот убегающих ног.

Слепя искрами, к остановке подкатывал троллейбус, но Валерик не двинулся с места — пусть едет, пусть увезет людей… Зрителей. Стыдно за свое унижение, стыдно за них, за то, что они не вступились, не прикрикнули, не одернули, а так легко отдали его кодле. Троллейбус отвалил от остановки, желтое пятно сыто освещенного салона постепенно истаяло.

Валерик шел не разбирая дороги — по лужам и по грязи, в голове прокручивались изощренные планы, как он хладнокровно и дерзко мстит своим обидчикам. Вот он идет, а в кармане у него надежный дружок-защитник. Маленький, железный, приятно тяжелит карман. Смазанный маслом и заряженный крохотной пулькой, он действует безотказно по малейшей его прихоти. Ну, держись, Али-Баба! Пиф-паф, — кротко говорит дружок и выпускает колечко дыма: поразительно меткая пулька выбивает у Али-Бабы окурок. Кодла и ее предводитель в страхе трясутся, просят прощения: «М-мы б-больше не будем снимать курточки, не будем об-бижать маленьких». Да, уж тогда бы никто не посмел его тронуть.

Он выбрел к дому Алика, устроился на лавке, забравшись на нее с ногами. Окна Аликовой квартиры были темны. Сидел, пока от прохлады и сырости не занемела спина. Встал, счистил о ту же лавку грязь с туфель, пошел в сторону Лилькиного дома, покрутился с полчаса около него, только потом поплелся домой.

Тупо, без злости или раскаяния, выслушал наставления матери о том, что нельзя так поздно и неизвестно где шататься, потому что есть, оказывается, и нехорошие мальчики, которые могут обидеть ни за что ни про что. Разделся, побросав на пол одежду. Бухнулся на свой допотопный диванчик. Лежал без сна — весь боль и обида. Неизвестно, сколько времени прошло, услышал тихий свист — Алик. Зарылся головой под подушку: никого не желает видеть, ничего не желает знать… Никого, всех.