Пит Рушо - Итальянский художник

Мне не хотелось принимать от Луиджи хоть какой-то знак внимания, и я решил откупиться от него жестом щедрого великодушия, подарив монету, чтобы избавить себя от ощущения должника. Словом, тюремщик Луиджи был мне противен, и именно поэтому я всучил ему золотой дукат. Трата денег таким необычным способом привела меня в самое мрачное и угрюмое настроение. Я думал о любви, о Дикиме, о дочке карандашника и о необходимости закупки дров на зиму. Пока я сердился на себя, ненавидел Луиджи и спускал на веревке воскресную праздничную еду для душегуба Жака, тюремщик Луиджи рассказывал мне историю старухи — узницы подвала замка Муль. Её поймал астролог Захария Малкин во время знаменитого нашествия старух на Анкону в 1472 году. Все остальные старухи либо умерли, либо ушли из города в тот же день, а эту гнусную тварь зачем-то поймал Захария Малкин, успев начертить вокруг неё семьдесят семь магических кругов, плюясь и выкрикивая все заклинания, какие он когда-либо знал, слышал или читал. Так или иначе, старуху посадили в клетку из кованых железных брусков. Это была тесная клетка, не больше гроба, старуха располагалась там стоя и почти не могла шевелиться.

Герцогский астролог Захария Малкин потерял ключ от старухиной клетки, а потом и вообще умер. Теперь никто не знал, что делать с этой проклятой старухой. Её не кормили, но она не умирала вот уже девять лет, чем доказывала свою сверхъестественную природу.

Мы с Дикимой никогда не бывали в нижней части замка, думая, что темница душегуба Жака и есть самое мрачное место тюрьмы. Но мы ошибались. За низенькой дверью из несокрушимых трёхдюймовых ореховых досок была лестница, ведущая вниз. Свет проникал туда из узкой амбразуры далеко в вышине, и там почти ничего не было видно.

Ступени шириной в ладонь, истёртые подошвами до гладкой округлости валуна, неровной крутой спиралью уходили вглубь. Подвал давно затопило море, лестница уходила прямо в воду, это было очень страшно. Над этой лестницей и висела клетка со старухой. Два раза в сутки клетку опускали на цепи в воду, старуха погружалась в воду с головой, потом её вытаскивали. От такого обычая, заведённого когда-то герцогом, старуха получила прозвание Солёной старухи. Вид её был ужасен. Я неосторожно приблизился к клетке, потому что лестница была узкая и скользкая, а сзади на меня напирал Луиджи, дыша луком и капустой, одновременно от него воняло потом и кислым бурдюком. Я стал как-то отстранённо рассуждать о трагедии человека с возвышенными чувствами, провалившегося в отхожее место, и в это время старуха выдвинула свои челюсти между прутьями клетки и укусила меня.

Когда я вернулся домой, я нагрел на кухне кочергу и прижег рану. Это не помогло. Локоть раздулся и почернел. Я был уверен, что это конец. Я умирал. Я начал видеть мир по-другому: рогатые рыцари с кабаньими клыками разъезжали по улицам города, голые рыбаки, косматые, с волосами до колен, с огромными бородами развешивали сети на берегу, дети с лягушачьими лапами, с бородавками на теле играли в нелепые игры, золотые и леденцовые дамы прогуливались по площади, мимо меня пробегали девушки из морской воды, прозрачные, с прозрачными креветками внутри. Я видел плывущие по небу острова, меняющие время и чувства. Я видел живые и уже умершие камни домов, проходил в толщу земли и попадал в чужие сны.

По-прежнему я получал много писем с герцогской виллы. Я писал в ответ левой рукой. Писал я всякий вздор, врать мне не хотелось, а сообщать Дикиме правду о своём нынешнем состоянии не приходило мне в голову. В её письмах ещё не было беспокойства, эти письма не успели ещё до меня добраться. Мне стала видеться излишняя её многословность, я понял, что она тоже чего-то не договаривает. И от этого прозрения становилось жутко. Мне отчётливо представлялись терракотовые черепичные крыши виллы Пацци, белые известняковые стены, кипарисы над прудами с червонными карасями и сонными черепахами в береговой тине. Я слышал шуршание её платья по мозаичному полу, слышал её смех. Я отчётливо слышал её совершенно счастливый смех, и от этого мне становилось холодно. Я топил печь и не мог согреться.

На третий день, трясясь в лихорадке озноба, завёрнутый в овчинный тулуп, я отправился в замок Муль, заплатил тюремщику Луиджи, потребовал отвести меня к Солёной Старухе и оставить меня с ней наедине.

Старуха встретила меня злорадно.

— Я умираю, — сказал я, стуча зубами от холода.

— Велика беда, — весело отозвалась ведьма.

— У меня были надежды на счастье, — сказал я.

— Теперь ты не успеешь разочароваться. Потерпи ещё чуток.

— Я хочу жить.

— Вот видишь, я живу. Какой в этом резон?

— Не знаю, — проговорил я с трудом, в голове у меня всё плыло.

— Достань ключик, достань ключик, достань ключик, — бешеной скороговоркой вдруг зашептала старуха, — достань ключик! Выпусти меня отсюда, я дам тебе средство, ты поправишься.

— Какой ключик? Что ты несёшь? Замо́к, если и был на твоей клетке, то давно заржавел.

— А ты хороший ключик принеси, он откроет. Достань ключик!

— Где его взять?

— Ключик лежит в могиле, в сердце мертвеца. Могилка на болоте, на болоте. В сердце змейка. Золотая змейка зелёные глаза.

— Найди змею, — вдруг страшно закричала старуха, — найди и убей эту змею. Тогда откроешь клетку. Выпустишь меня, дам тебе средство.

— Где искать-то эту могилу?

— А ты уже знаешь. Иди на болото, там и найдешь.

Мне почудилось, что я и в самом деле знаю, куда мне надо идти.

Три дня я блуждал по высохшему Мертинскому болоту среди тростников, кочек, чахлых деревьев и малярийный комаров. Папоротники разворачивали предо мной свои таинственные листья, красные ядовитые споры высыпались из них на рыхлую землю в белых паутинах грибниц и травяных корней. Оранжевые ягоды ландышей расплывались у меня перед глазами, в лесу стояла ватная тишина, ни один зверь не попался мне на пути, молчала кукушка. Я понял, что здесь я и умру. Старуха обманула меня.

Потом я очнулся. Коричневая подопревшая, в голубоватой плесени трава стояла надо мной. Я лежал в какой-то канаве поверх прогнившего рыцаря в развалившихся медных латах. Рёбра скелета торчали сквозь истлевшую одежду и дырявую кирасу. Сердце мертвеца было похоже на раздавленную лягушку. И на этом сердце, свернувшись петлями, лежала узорчатая гадюка. Змея укусила меня в шею.

Не могу сказать, что я помню, как выбрался из леса. Меня везли на подводе какие-то люди. Несли на руках. Я умирал. Опять умирал, но оказывалось, что это ещё не конец.

Жажда терзала меня, вода не приносила облегчения, хотелось пить ещё больше. Меня принесли в мою комнату. Помню плоёный воротник доктора, гадкое лекарство. Рука моя почернела, пальцы распухли. Перстень врезался в палец. Дочка карандашного мастера скручивала этот перстень у меня с руки, с мылом, чтобы палец не отвалился. Она вытирала мне лоб холодным мокрым полотенцем. Мне было холодно. Она парила мне ноги в тазу. Опять приходил проклятый доктор. Очень страшный, в чёрном. С белым своим воротником, с набором кривых ножей. Требовал денег. А дочку карандашного мастера звали Дина. Я помню это точно. Я жаловался Дине, что страшный доктор поселился у меня под кроватью и колотит мне оттуда снизу в спину. Дочка карандашного мастера утешала меня, лукавила, хитрила, говорила, что прогнала из-под кровати доктора. Но это была неправда, ночью он вылезал оттуда и требовал платы. Я доставал золотые деньги, оставшиеся от гонорара за дворец Мантильери, и швырялся ими в ненавистного скрягу. На шум прибегала Дина. Было видно, что она чем-то встревожена. Что случилось? — спрашивал я её, но она всё что-то скрывала и укладывала меня в постель. Жадный доктор принимался стучать мне снизу через доски кровати своим костылём. Точно, как я сразу не догадался. У него была деревянная нога. Дина собрала деньги с пола, убрала их в ящик моего стола и заперла на ключ. Ключ на пёстром шнурке. Дина, Дина. Вот оно что! Дина, золотые волосы, широкие скулы, зелёные глаза. Они убьют меня. Доктор и дочка мастера, они заодно. Надо бежать. Хорошо было бы убежать вместе с Диной, но она же меня убьёт. Я выкрал ключ на пёстрой тесьме из кармана Дининого передника, когда она завёртывала меня в одеяло. Меня бил озноб, я никак не мог согреться, хотя печка в моей комнате горела весь день, и толпа художников набилась в мою тесную, меньше зёрнышка, крошечную комнатку. Они решили расписать мне потолок летящими фазанами. Все художники подлецы, они хуже врачей. Ночью, завёрнутый в шубу с головы до ног, я выбрался в порт. Художники тявкали на меня и рычали. Гавань кишела осьминогами. Я сказал лодочнику, что желаю отварного осьминога, и он отвёз меня к замку Муль.