Пит Рушо - Итальянский художник

Я решил в тот же день покинуть окрестности Анконы. Если ничего другого не остается, то можно просто идти.

В полумиле от города мне встретилась незнакомая девочка лет пяти, может быть восьми, кто её разберет. Девочка была самого оборванного и независимого вида. С гармошкой под мышкой и красной лентой в черных волосах. Она прямо-таки остолбенела, увидев, что я приближаюсь к ней по дороге. Всё, — подумал я, — напугал ребенка, теперь ей будут сниться страшные сны. Девочка смотрела на меня, не отрываясь, с восторгом и восхищением. Час от часу не легче, — подумал я и обернулся, чтобы проверить, не стоит ли за моей спиной добрая фея с подарками или что-нибудь в таком роде. Феи не было, восторг предназначался мне. Девочка стала прыгать от радости. Она закричала: я знаю, ты мой папа! Мама про тебя рассказывала! Ты мой отец! Вот! Узнаёшь? — она подняла босую ногу. На большом пальце её чумазой ноги был надет мой перстень.

— Привет, дочка, — сказал я, — как ты выросла. Прости, не мог раньше появиться. Всё пошло не совсем так.

Ноги мои стали подкашиваться. Не узнать её было невозможно. Это была моя дочь. У неё были зелёные глаза и несколько свирепое выражение лица. Её звали Азра. Азра взяла меня за руку, в это время я почувствовал, что почти сошёл с ума и мне нужна помощь. Мы повернули назад, в проклятый и любимый город белых домов, света, ласточек и парусов среди синего моря, мы повернули в город, рискуя накликать на него беду. Земля качалась и плыла у меня под ногами. Ласковое безумие дуло тёплыми губами в затылок, нашёптывало, что придёт ещё милосердный ангел Азраил, сметая тёмными крыльями лепестки облетевших черешен. Пройдёт Азраил, ступая липкими от крови подошвами, и не останется тайн, которые охраняли деревянные лиловые ставни в белёных домиках в редкой тени приморских акаций. В молчаливом ужасе птицы покинут это место, а моряки, вернувшиеся в город с другой стороны горизонта, сойдут с ума.

Азра жила на лестнице, на самом верху под чердаком, в доме карандашного мастера, где когда-то жил и я сам. Её дед и мать умерли. Новые хозяева захватили дом. Эти люди – озабоченные, угрюмые и тупые, говорящие невнятно, — держали там Азру из милости. Так я вышел из тюрьмы. Моей прежней жизни не существовало, я был безумен. Но и это прошло.

Хочу понять, что с этим теперь делать. Не знаю. Я устал. Я по-стариковски устал от поездки из Анконы в деревню, от бессонной ночи, устал от волнений. Как быть? Хочется что-то предпринять. Но сил нет. Ночь кончилась. Начинается утро, поднимается туман, где-то вдалеке коровы мычат в тумане, звякают колокольчиками. Я хорошо знаю, как наступает утро: сонные коровы выходят из тёплого хлева, от них пахнет навозом и молоком. Они фыркают, ложатся на траву, им хочется спать. Они с хрупаньем срывают губами сочную траву, опускают длинные ресницы. Телята бегают просто так или бодаются безрогими лбами от избытка чувств и радости. У них мокрые носы и толстые прекрасные меховые уши. Овцы внезапно делают вид, что чем-то напуганы, и бегут курчавой рекой, к радости ягнят и грязных пастушеских собак, с репейниками в свалявшейся шерсти. Низкие утренние облака наползают на горы, холодно, сыро, невозможно поверить, что к полудню беспощадный зной маревом будет колыхаться над лугом, а цветы поникнут от жара и суховея. Но солнце ещё не поднялось. Хлопанье крыльев и крик петуха, парфюмерный запах дубовых дров, чириканье каких-то чижей. Но всё ещё сонно, сквозь туман, дрёму, сквозь сон и лень. Хочется забраться в тёплое колючее сухое душистое сено или под одеяло — не важно, ещё хоть чуточку сладкого утреннего сна, пока холодно и роса капает с крыши крупными каплями.

А я не спал полночи. Я снова ложусь в постель и засыпаю на несколько часов, чтобы проснуться уже днём.

День и жара. Это чувствуется даже в глубине моей комнаты. Свет сухим квадратом жжёт пыльный паркет. Меня разбудил какой-то счастливый звук. Я не разобрал сквозь дрёму.

— Есть тут кто? — вот он этот знакомый добрый голос. Пожилая женщина заходит ко мне в комнату как к себе домой. Улыбается. Я видел её сотни раз, а сейчас спросонья не могу её вспомнить.

— Сеньор Феру! Радость-то какая! Я сейчас вам кофе сварю! Вставайте! — она уходит, слышен её голос, она говорит громче издалека: а я смотрю, окна открыты! Дай, думаю, зайду, проверю! А это вы. Как я вам рада, дождалась на старости лет!

Это же Лючия-Пикколли! Она старше меня намного, но ещё не выглядит старухой. А я старик. У меня был замок Муль, и я стар. Она узнала меня. Лючия-Пикколли, вот про кого я забыл. Она же была няней моей сестры. Она возилась с Франческой-Бланш практически всё время. А я забыл. То есть не забыл, конечно, просто как-то не думал специально. Она же свой человек в доме, опора и утешение Франчески-Бланш. Она сидела с ней дни и ночи напролёт, когда умер её де Ламбор. Её нанял Мателиус. Только сейчас я это понял.

Дом ожил. Вернулись в дом все прежние звуки детства, кухонные запахи дыма, молока, ватрушек. Я пошёл умываться во двор, громыхал рукомойником, грел спину на солнце, стоя босыми ногами на мокрой траве в мыльной пене. Запах мыла и колодезной воды. Зубной порошок и моё полотенце с вышитой в уголке буковкой F. Лючия-Пикколи всегда звала сестру просто Бланш, и на её полотенцах стоял знак B.

Лючия-Пикколли накрывала к завтраку в саду, прижимая скатерть по углам тарелками, чтобы не унесло ветром. Ватрушки, пирог с рыбой, таз клубники, молоко, масло, хлеб, яйца в мешочек, сыр — откуда всё? Она пришла несколько минут назад проверить всё ли в порядке в усадьбе, узнать, кто открыл окна. Мы говорим с ней о сестре. Она знает о Франческе-Бланш всё, как будто они не расставались ни на минуту. Бланш пишет ей письма и шлёт подарки. Да, сестра умеет писать письма. Мне она тоже пишет и всегда писала. Она писала мне письма все восемнадцать лет, когда остальной мир считал меня умершим, когда обо мне забыли почти все. Франческа-Бланш писала мне как живому. И я получил все её письма, включая восемнадцать писем 10 октября через три дня после моего с Азрой возвращения в Анкону. Франческа-Бланш уплыла на Балеарские острова, у неё всё хорошо. Она вышла замуж. Но она пишет мне каждый год 10 октября письмо с прочерками.

От Дикимы я тоже получил тогда несколько старых писем. Дикиму я больше с тех пор не видел. «Ты куда-то пропал, — писала она, — я сержусь на тебя. Я выхожу замуж за Сицилийского короля Леопольда». Получалось примерно так, что если бы я не попался в эту западню в тюремном каземате, то она не вышла бы замуж за этого короля. Разумеется, просидев столько лет в ловушке, я ни на что не надеялся. И я очень ценю её слова «я сержусь на тебя» — это неравнодушие королевы мне очень дорого. Могла ли она написать что-то большее?