Александр Батров - Утренний Конь

— Наварить бы мясного борща… Целое ведро… — мечтательно вздыхает Пашка Царь. — И еще бы достать бубона… Ведь Новый год…

«Бубон» — это хлеб. Чувство голода становится невыносимым.

— Да, Новый год… Елка… — Жорка с сокрушенным видом чешет затылок и, поднявшись, отдает команду: — Пошли!

Мы оставляем подвал и заходим в один дом, второй, третий.

— Дорогие родимые мамочки, подайте нам кусок хлеба… Хоть одну крошечку! — взываем мы с душераздирающей тоской.

Ответа нет. Лишь один дом на Манежной улице дарит нам миску перловой каши. Капля в море. Есть хочется еще сильнее.

Снег валит, кружится, и мы, запорошенные им с головы до ног, бредем, как белые призраки. Холодный, голодный город наступающего двадцать второго года молчалив, темен, безлюден.

— Дорогие родимые мамочки!..

«…амочки»! — насмешливо и визгливо передразнивает нас метель.

Остается лишь одно — рынок. Выхватить там у какой-нибудь торговки горшок с варениками и бежать, бежать, на бегу запихивая в рот горячее тесто… Но на рынке полно милиции.

— Стой! — вдруг раздается позади нас голос.

Мы вздрагиваем. Но это не милиция. Нам привалило счастье. Оно перед нами в образе человека в красноармейской шинели.

— Эй вы, мышата! — говорит он смеясь. — Ну-ка, держите!

С этими словами он протягивает нам краюху хлеба, целый фунт, а сам как ни в чем не бывало следует дальше.

Широко, по-галочьи, раскрыв рты, мы глядим на хлеб и ждем, чтобы Жорка разделил краюху на четыре части. Но вместо этого Жорка сует весь хлеб за пазуху. Сейчас он рванет от нас в сторону и скроется в какой-нибудь подворотне. Там он сожрет хлеб один на один, по-волчьи…

— Стой, отдай хлеб! — угрожающе надвигается на него Пашка.

Но Жорка и не думает убегать.

— Люди мы или не люди? — спрашивает он с хитрой усмешкой.

— Ну, люди…

— А раз люди, то давайте и встретим мы Новый год как люди… Не встречать же без хлеба.

— Терпеть до полуночи?

— Не привыкать… Я еще и мясного добуду вволю…

— А не врешь?

— Коли вру, пусть меня в Чека расстреляют, как ту белую шваль!

Клятва дана. Мясо будет. Хлеб есть. Нас всех охватывает бурная предпраздничная деятельность. Из сквера в подвал приносим елку. Все мы веселеем и даже поем модную среди беспризорных песню:

Я собираю цветные бумажки и вырезаю из них флажки, звездочки и ромашки. Елочка хорошеет.

А Жорка расстилает на полу квадрат рогожи — это стол, и кладет на него хлеб, разделенный на равные четыре части. После этого он испытующе глядит на Пашку и Мотьку и спрашивает:

— Готовы?

Все знают, что это значит: что-то отчаянное, дерзкое задумал атаман. Да, Пашка и Мотька готовы.

— А как же со мной? — спрашиваю я с обидой.

— А ты делай тепло, кочегарь…

Меня оставляют одного в подвале.

А на улице уже вечер, по-прежнему кружит метель, и, убаюканный ее шумом, я мало-помалу засыпаю. И мне снится детдом на Четвертой станции… Мне снятся детдомовские шлюпки с развернутыми парусами…

Зачем мы оттуда ушли?

Что-то дикое, птичье было тогда в наших душах, и мы метались с места на место то на крыше вагона, то в трюме очаковского дубка. Но Четвертую станцию я никак не мог позабыть. Мне повсюду слышался ее веселый и властный голос: «Вернитесь, все беглые пацаны!»

Взять бы и вернуться… Но этому не бывать… «Предатель», — скажет Жорка, а предателям нет житья на свете…

Я просыпаюсь от крика. «Мама!» — кричит какая-то маленькая девочка. Нет, совсем не девочка. Кричит олененок на руках Пашки, а Жорка заносит над ним тесак, которым мы прочищаем решетки казанка.

— Чистый Мотька! — вдруг заявляю я с страшном волнении.

— Что ты мелешь, заика?

— Мотька! — упрямо повторяю я.

И тут все видят, что олененок и вправду похож на Мотьку.

Такие же золотистые ресницы и совсем Мотькины глаза…

Жорка с бранью швыряет тесак в угол и велит Пашке отпустить олененка.

Мы садимся к огню, сидим и не смеем взглянуть на Мотьку.

Не можем глядеть и на олененка… А он тем временем протягивает мордочку к хлебу и неторопливо сжевывает все наши четыре заветных пайки. Но мы не шевелимся. Наши голодные мальчишеские глаза светятся.

— Четвертая станция! — вдруг произносит Жорка.

Он кладет руку на мое плечо и ждет, что скажут остальные.

Мотька и Пашка удивленно переглядываются. В их глазах Жорка уже не атаман.

— Остаюсь, — решительно заявляет Пашка и сплевывает под ноги Жорке.

А Мотька? Мотька не знает, что делать. Он молчит, молчит и наконец, вздыхая и хмурясь, становится рядом со мной.

И мы трое выходим в метель, в ночь вместе с олененком.

Он бежит за нами и звонко топочет маленькими копытцами. А путь далек, через весь город, в наш бывший детдом, из которого Жорка, Пашка и Мотька выкрали сегодня олененка…

Четвертая станция открылась нам в разливе ярких новогодних огней.

Туда мы пришли ровно в полночь и там остались.

Олененка мы прозвали Мотькой.

А спустя неделю в детдом пришел и Царь Пашка.

Он принес для олененка морковь — редкое в те дни лакомство.

Еще вчера мы были беспризорной шпаной, а сегодня?.. Сегодня мы безработные подростки, зарегистрированные на бирже труда. Нам выдали талоны на бесплатные обеды и предоставили койки в общежитии, бывшем графском особняке.

— Сказка! — сказал Алешка.

С ним мы сразу согласились.

После обеда — миски горохового супа и фунта хлеба на брата — мы бродили по городу горластой веселой тройкой. Причина для веселья была. Девушка на бирже труда в красной косынке, маленькая, как флажок на рее, обещала направить нас в школу юнг, на парусный трехмачтовый барк «Ласточка».

Все трое на одном корабле! Что может быть лучше? Наша дружба была прочной, как броненосец. Но бывает, и броненосцы выбрасываются на мель…

Все началось с цирковой афиши. На ней оранжевый лев держал щит, а на щите писалось:

Мы завороженно глядели на афишу, как кролики на удава, не в силах пошевелиться. Наконец Алешка сказал, что он еще ни разу не видел живого крокодила. Санька заявил, что летающего слона он видел, но только во сне. Меня же почему-то привлекала женщина-гидра.

Но денег-то, денег у нас не было. В то время один билет на галерку цирка стоил сто тысяч рублей.

Алешка, обладавший практическим умом, задумался. Он сел на обочину мостовой, уткнулся подбородком в колени и принял позу мыслителя. Мы с надеждой глядели на него.