Анна Красильщик - Три четверти

— Волшебное слово? — напомнил Второй дедушка.

А Первый дедушка просто вздохнул.

Родители должны были прилететь вечером. Все время до этого предстояло потратить на уборку комнаты. Я взяла тряпку — рукав старой маминой ночной рубашки — и таз с водой и начала медленно протирать стенку, стол, шкаф и полки. Хотя бы музыку можно послушать. Кит дал мне кассету с какой-то новой группой и сказал, что все современные подростки сейчас это слушают.

— Это еще круче, чем Асе of Base.

— А как называется?

— Титомир.

— А что это значит?

— Килька, ты тупая?

Что это значит, я так и не поняла. На кассете черным фломастером было написано «Мальчишник». Я нажала «плей» и стала слушать. В песне были непонятные слова, и о чем они поют, хотя они пели по-русски, я не совсем понимала. А потом начался припев:

Я чуть не поперхнулась и выключила мафон. Надеюсь, хотя бы бабушка не услышала.

Я решила позвонить Воробью.

— Здрасте, можно Таню?

— Можно. Танюша, тебя. — Хоть мы с Воробьем созванивались почти каждый день, каждый раз я забывала о том, что дома ее называют Танюшей.

— Але.

— Привет.

— Привет, Килька.

— Чего делаешь?

— Да ничего. Смотрела мультики на видике.

У Воробья дома был не только записывающий мафон, но и видик, на котором можно было смотреть кассеты с разными мультиками и фильмами. И еще видеокамера, на которую папа Воробья снимал дни рождения и всякую другую семейную скукоту.

— Везука.

— А у тебя чего?

— Ничего. Предки должны приехать. Бабка заставила комнату убирать.

Дома я называла бабушку «баба» или «ба», но почему-то при друзьях этого стеснялась.

— Облом.

— И не говори.

Чем ближе был приезд родителей, тем больше я нервничала. Бабушка мне даже налила валерьянки, которая гадко воняла и навевала сон. Наконец раздался звонок, и вошли мама с папой. Вид у них был какой-то другой — отдохнувший, радостный и как будто удивленный.

— Котик мой, — мама схватила Малютку, взяла на руки и начала целовать (еще бы).

— Привет, малыш, — хотя бы папа обратил на меня внимание.

От родителей пахло чем-то незнакомым и новым. Как от гуманитарной помощи, которую однажды прислали дедушкины знакомые из Швеции. Или как от одежды, которую Первый дедушка привез из Израиля. Или как в магазине рядом с нашим домом, где почему-то всё продавали за доллары. Я туда однажды зашла после школы.

— Ну как ты? — Мама наконец отлипла от Малютки.

— Нормально.

Мама засмеялась:

— И все?

— Кажется, влюбилась, — не сдержалась я.

— Пора пришла, она влюбилась, — снова засмеялась мама, а я обиделась.

— Не шути с женщинами: эти шутки глупы и неприличны, — добавил папа.

Но родители привезли подарки, и такие классные, что настроение сразу подскочило вверх — как температура в градуснике, когда начинается грипп.

Вот что мне привезли родители:

Лосины! Как я мечтала, фиолетовые и блестящие. Воробей умрет от зависти.

Вельветовые штаны-бананы (тоже фиолетовые). Черную водолазку (вообще писк моды).

Ручку розового цвета, внутри которой ездит лодка с человечками.

Новые кроссовки (скорей бы весна).

Значок в виде огромной салатовой пуговицы (отпад).

Брелок-скейтборд (ярко-розовый, и колеса по-настоящему крутятся).

Настоящий лифчик (то есть как настоящий: скорее в форме топика, но и не просто майка на бретельках)!

Трусы с собачками-далматинцами (целых четыре штуки).

Кружку, на которой, если налить горячей воды, проступает картинка с черепашками-ниндзя.

Кассету «Битлз»!

А вот Малютке привезли совсем мало: Барби, семью игрушечных медвежат и несколько шмоток. Есть все-таки какая-то справедливость.

Хотя каникулы только начались, хотелось, чтобы они уже поскорее кончились. Во-первых, потому что я мечтала пойти в школу в новой одежде. Во-вторых, потому что хотела увидеть Кита. Но вот что странно: в день огонька сердце у меня прямо разрывалось от любви и страданий, а уже через несколько дней я не могла вспомнить, какое у Него лицо. Как лицо бабушки, которая умерла.

Однажды на каникулах он мне позвонил. Это случилось в понедельник.

— Тебя к телефону, — позвал папа. — Только побыстрее, я жду звонка (кто бы сомневался).

— Але.

— Привет, — это был он, и мое сердце тут же ухнуло куда-то под коленки.

— Привет.

— Послушала?

— Чего? — Я начисто забыла про кассету.

— Чего-чего, — разозлился Кит. — Титомира.

— А, да.

— Ну и как тебе? Круто, скажи?

— Ну да, — промямлила я. — Но я не все слова разобрала.

— Слова там недетские, — Кит захихикал. — Чего, не знаешь, что такое секс?

— Знаю, — хорошо, что по телефону не видно, когда краснеешь.

— И что?

— Отстань.

— Ладно. Что на каникулах делаешь?

— Да ничего.

— Тупо.

— И не говори.

На каникулах мы с мамой решили поехать на кладбище к бабушке, которая умерла. Оно было большое и за высоким забором. У входа церковь, потом одна главная дорога, а поперек нее — много маленьких. Повсюду лежал снег, и мы с мамой в некоторых местах расчищали себе дорогу пластмассовой игрушечной лопатой Малютки, которую взяли с собой. Могилы были странные. Некоторые с надписями типа «Любимому сыночку», или «Мужу, отцу, сыну», или «Дорогому коллеге».

Могила бабушки, ее брата и родителей оказалась прямо в стене. А у стены полочка, на которой лежали искусственные, незабудки и почему-то две ириски «Золотой ключик».

— Зачем бабушке положили конфеты?

— Наверное, это её подруга. Для некоторых людей это знак памяти.

— Странновато. Лучше бы сама съела — бабушке-то уже не до конфет.

— Это точно, — сказала мама. Она убрала конфеты, а на их место положила белую веточку хризантем, которую мы купили у входа.

По дороге домой я думала о том, почему все, что связано со смертью, так странно устроено и не имеет никакого отношения к тому, кто умер.

Почему на кладбище прабабушка сфотографирована совсем молодой и кажется своей внучкой?

Почему бабушка на фотографии вообще на себя не похожа?

Почему кому-то важно писать, кем работал тот, кто умер, и какие у него были награды и ордена?

Почему некоторые делают памятники в виде ангелов?

Почему кто-то лежит в земле, а кто-то сидит в стене?

И вообще, каким образом несколько человек можно засунуть на полку размером с книжную?

— Мам?

— М?

— Почему кого-то хоронят в землю, а кого-то запихивают в стену?

— Не запихивают, а погребают.