Анна Красильщик - Три четверти

— А по-моему, как раз запихивают.

— Многие люди кремируют своих умерших.

— Кремируют?

— Сжигают.

Я замолчала: Как можно сжечь своего родственника? Как можно захотеть, чтобы тебя похоронили так ужасно?

— Я бы лучше умерла, чем разрешила себя сжечь.

— Во-первых, ты и так уже умрешь и тебе будет все равно. Во-вторых, ты сообщишь это своим детям.

— Я еще не решила, готова ли я на… ну, ты понимаешь… ради того чтобы родить детей.

— Да, прости, я забыла.

На этом мама уткнулась в толстый зеленоватый журнал с крошечными буквами, а я стала дальше думать о смерти. Лучше вообще не рождаться. Тогда не придется придумывать, что с тобой сделают после смерти твои же родственники. Как можно сжечь собственную бабушку, или дедушку, или маму, или даже сестру? С другой стороны, ложиться в гроб тоже не очень-то приятно — чтобы твои голые кости до скончания веков гнили на дне какого-то ящика. Гадость просто. Когда мы пришли домой, я позвонила Воробью.

— Ты уже придумала себе похороны?

— Килька, ты психбольная?

— Нет, но я думаю, что, может, лучше бы мы вообще не родились.

— Почему?

— Бабушку, которая умерла, сожгли и замуровали в стенке, рядом с ее родителями и братом. Ни у кого даже своей могилы нет — всех запихнули на одну полку.

— Жуть.

Мы помолчали.

— Мой папа говорит, что все когда-нибудь умрут, — сказала Воробей.

— Он так говорит, потому что сам очень старый и правда может в любой момент умереть.

— Иди ты на фиг, — Воробей обиделась и повесила трубку.

Я пошла к Первому дедушке.

— Дед, а ты думал о том, что будет, когда ты умрешь?

— Когда я умру, ничего не будет. По крайней мере, для меня.

— Я не про это. Ты тоже хочешь, чтобы тебя сожгли?

— Ты хочешь сказать, кремировали?

— Да, — хотя вообще-то я совсем не хотела этого говорить.

— Пожалуй, — согласился дедушка.

— И тебя тоже засунут к бабушке и ее семье?

— Туда поставят урну с моим прахом.

— Урна — это вообще-то мусорное ведро.

— В данном случае это просто ваза с пеплом.

Мне захотелось плакать, хотя плакать скорее нужно было дедушке, и он это заметил.

— Не волнуйся, — дедушка почему-то улыбнулся. — Мне уже будет все равно.

— Но мне не все равно! — В груди у меня клокотали рыдания. В таких случаях единственное, что помогает, это броситься ничком на кровать и лежать, уткнувшись в подушку. Так я и сделала. Но долго лежать у меня не получилось, потому что пришел папа.

— Пойдем ужинать?

— Не пойду.

— Пойдем.

— Какой смысл, если все равно придется умереть.

— Но если ты не будешь есть, то умрешь гораздо раньше, а так у тебя есть еще возможность получить кое-что от жизни.

— Например?

— Например, макароны с сыром.

С этим было сложно поспорить, и мы пошли ужинать.

Каникулы кончились, и началась вторая четверть. Как раз тогда на улицах появились капоры. Капор — это такая шапка-капюшон из пушистой ангоры. Их стали носить все женщины в городе. Мы с Воробьем даже придумали игру «У кого больше капоров». Нужно было сосчитать всех теток в капорах в вагоне метро. Кто больше заметил — тот выиграл. Капоры были всех цветов: зеленые, малиновые, голубые, черные. Мы с Воробьем решили: в капорах ходят только потомники. И поклялись сами никогда капор не надевать.

Теперь я ездила в школу на метро: выпало много снега, и троллейбусы ходили редко. На эскалаторе я смотрела вниз, чтобы разглядеть Кита, — с тех пор как однажды мы встретились и вместе шли к школе.

В тот раз я еще не успела проснуться и не знала, о чем говорить. Но Кит сам говорил без остановки.

— Титомира слушают только гопники, — сообщил он, когда мы вышли на улицу.

— Ты же сам мне дал кассету?

— Это уже не модно.

— Почему?

— Совсем тупая? Только гопота слушает.

На всякий случай я решила не уточнять, что такое гопота.

— А что ты теперь слушаешь?

— Что-что… Металл, конечно. Слышала?

— Нет еще.

— Вообще круто. Хочешь, я тебе перепишу кассету?

— Давай.

На следующий день Кит принес мне кассету.

— Вот, держи.

— Круто, спасибо.

— Потом скажешь, как послушаешь.

Я щелкнула большим и средним пальцами: меня научил папа, и это было дико круто.

Когда я вернулась домой, мамы не было — они с Малюткой ушли по каким-то делам. Дедушка сидел в своей комнате, а папа, извергая громкие проклятья, пытался починить бачок в туалете, который уже месяц издавал страшные стоны и хлюпанья. Эти замогильные звуки мешали мне заснуть и, если честно, немного пугали.

Я пошла в свою комнату, вставила в мафон кассету и начала делать уроки. Сначала очень долго играла музыка, в принципе красивая, а потом очень мрачный дядька запел очень длинную песню. Потом в какой-то момент все в его группе как будто сошли с ума и начали со всей силы дубасить по барабанам. Я даже сделала чуть потише, потому что боялась, как бы уши у меня не полопались, как шарики на детском дне рождения. Через несколько минут в комнату ворвался папа. Видок у него был еще тот: рукава завернуты до плеч, край рубашки мокрый, лицо потное, а волосы и борода всклокоченные.

— Ты в своем уме?

— В смысле?

— Что это за кошмар?

— В смысле?

— Что ты слушаешь?

— Вообще-то это последний писк моды.

— На писк это не очень похоже — скорее на рев белуги.

— Чего-чего?

— Ничего. Сделай потише. Что за жизнь! — Папа хлопнул дверью и отправился обратно к унитазу.

Потом пришли мама с Малюткой. Мама тут же зашла ко мне и посмотрела на магнитофон с таким лицом, как будто ее сейчас стошнит.

— Что это?

— Музыка.

— На музыку не похоже.

— Вы ничего не понимаете.

— Уфки болят, — прошепелявила Малютка. Вечно так делает, чтобы взрослые еще больше на меня разозлились.

— Пойдем, котик, я тебе включу какую-нибудь пластинку.

И они ушли, чтобы вместе слушать на проигрывателе «Милая моя, солнышко лесное». Отстой.

На следующий день Кит подошел ко мне на перемене.

— Ну как, послушала?

— Да, весь вечер слушала. Одну стороны кассеты два раза и другую два раза. И еще в плеере по дороге в школу.

— Ну как?

— Вообще круто.

— Сечешь, — и Кит хлопнул меня по плечу.

В тот день Фигуры не было, и на перемене Кит начал приставать к Пукану. Кит кричал писклявым девчоночьим голосом:

— Пук-пукан сейчас пернет.

Но Пукан делал вид, что ничего не слышит. Тогда Кит отобрал у него бутерброд с черным хлебом и какой-то вонючей травой и начал им размахивать: