Владислав Крапивин - Взрыв Генерального штаба

– Прошу садиться…

– Благодарю, лейтенант… – Раз оба офицеры, можно не добавлять “господин”.

Лодка закачалась. Лён взмахнул руками, быстро сел. Спросил, чтобы загладить неуклюжесть:

– Долго будем идти? – Он помнил, что моряки не говорят “плыть”.

– Сорок минут, суб-лейтенант. Возьмите плащ, на воде прохладно.

– Благодарю.

Что ни говорите, а приятная вещь – офицерский этикет. “Честь имею представиться… Прошу следовать…” Да, офицеры – соль земли, аристократы духа. Это всегда внушали юным гвардейцам школьные наставники. И были, конечно, правы. Жаль, что в этом благородном обществе Лёну оставалось быть недолго.

Или уже не жаль?

Жалей, не жалей – выхода нет.

Если не станут задерживать, уйдет сразу, как передаст запись. Если сразу не получится – тогда при первой возможности. Возвращаться в школу нет смысла. Рапорт он отправит по почте.

“Настоящим доношу, что…” Нет, не так, надо по-офицерски: “Честь имею доложить, господин генерал, что больше не считаю возможным находиться в составе вверенной Вам гвардейской школы. Вынужден отказаться от звания суб-лейтенанта и чести носить обещанный Вами кортик. Смею обратиться с единственной просьбой: сообщите воспитанникам школы, что мое исключение было лишь инсценировкой, вызванной условиями особого задания… Честь имею, господин генерал…”

“А имеешь ли ты честь? Ты отпустил врага, который оказался у тебя на дороге…”

“Потому что я не убийца! Мы оба поступили честно, предоставили жребий судьбе…”

“Это потом. А сперва был другой жребий! Вот тогда-то в самом деле все было честно, по-солдатски… Если бы короткий стебелек выпал тебе, ты прыгнул бы со скалы?”

“Я… наверно, да. Куда деваться-то…”

“А т о т струсил”.

“Он маленький…”

“Он солдат”.

“Он… не так уж и струсил. Он потом прыгнул бы, если бы мы не решили спросить судьбу”.

“Чушь это! Такая судьба – индейка… Вернее, глупая водяная курочка. Первый раз – там была настоящая судьба. Ты не должен был спасать Зорко”.

“Сидеть и слушать, как он зовет?.. Значит, я убил бы его”.

“А клятва? А воинский долг?”

“А Зорко… Я полюбил его, как брата. А старик говорил, что Бог – это любовь. И в древних книгах написано так же…”

“Ну и что?”

“Разве можно убивать Бога? Пускай даже из-за воинского долга…”

“А империя? К н е й у тебя нет любви?”

Лён прислушался к себе. Есть любовь к Империи?.. Что такое вообще И м п е р и я? Бронзовые драконы на знаменах? Высокий, в полный рост, портрет Его величества в парадном зале? Книги о подвигах славных полководцев? Щемящий душу марш офицерского полка “Черные кавалергарды”?.. Да, это он любил. По правде…

“Но я не знаю, что важнее? Любовь к империи или любовь к брату?”

“Тогда… ты не гвардеец”.

“Вот поэтому я и ухожу из школы. Сделаю, что должен – и уйду. Так мне и надо…”

Лодка подпрыгивала на маленьких гребешках, тихо урчал мотор. Береговые огни бежали назад и становились все реже. По берегам громоздились темные склады и цистерны, мерцали на рельсовых стрелках синие фонарики. Лейтенант вел суденышко в какую-то глухую бухту. Лён кутался в его плащ и думал, думал…

И вздрогнул – резиновый нос уткнулся в плавучий бак. Похоже, что из воды торчала железная бочка с откинутой крышкой.

– Прошу, суб-лейтенант…

Оказалось – не бочка, а люк полупогруженной маленькой субмарины…

Внутри было уютно, только непривычно пахло чем-то вроде нитроклея.

Лейтенант и пожилой старшина в берете усадили Лёна в узкое кресло, в закутке между изогнутыми разноцветными трубами. Дали термос с горячим какао. Хлопнула крышка, мелко задрожала переборка.

“Кажется, погружаемся”, – подумал Лён. И вдруг вспомнил сказку про месяц. Как он, этот месяц, погружается в океан и плывет под водой к другому берегу, чтобы там опять выбраться в небо.

Плывет, как эта маленькая субмарина…

Интересно, какого она цвета? Может быть, желтая, как месяц? Есть модная песенка про желтую субмарину. У Лёна завертелась в голове мелодия.

В школе такие песенки не одобрялись, начальство считало, что воспитанникам полезнее марши и торжественные увертюры. Но все же нынешняя музыка в школу просачивалась. Ведь не отберешь у всех подряд транзисторы и плейеры…

Если вспомнить по правде, вовсе не было в гвардейской школе стопроцентной уставной чинности. А было всякое: и анекдоты, от которых с непривычки полыхали уши; и самовольные отлучки старших курсантов к девицам; и тайное приставание больших воспитанников к маленьким; и ночные пиршества в спальнях, когда крепко спит подвыпивший дежурный унтер… Просто все это забывалось, когда под торжественный бой барабанов выплывали на правый фланг знамена. Все в тот миг казалось неважным, кроме одного: готовности к геройству…

Лёна качнуло – субмарина замедлила ход. Замерла. Затем – урчание воды в шлюзе, мигание плафона, толчок воздуха из открывшегося люка…

– Прошу, суб-лейтенант… Оставьте плащ в кресле…

Бетонная камера, ведущий вверх коридор. Еще коридоры. Все светлее и шире. Ковровая дорожка… Овальная дверь…

Зорко ушел крадучись. Когда солнце было у горизонта.

До товарной станции он добрался на автобусе. На стрелках уже горели огни.

Знакомый путь – рельсы, вагонные колеса, камни, колючки…

Когда ему еще там, в интернатском городке, объясняли эти сложности – как добраться, отыскать подвал, дождаться, когда появится капсула с запиской – Зорко спросил с удивлением:

– А зачем все так… будто в шпионском кино? Прямо игра какая-то…

Лысый добродушный инструктор, который заведовал креслом и шлемом ЭГШ, с удовольствием согласился:

– Именно как в фильме. Именно как игра, ты отлично это подметил. Лишь такой способ не придет в голову противнику. Если кто-то что-то заметит, решит: мальчик просто играет. Все другие каналы связи – под угрозой перехвата…

– А когда вернусь, меня точно поселят в Гарвиче?

– Мальчик, мы же договорились! Если не хочешь в лицей или военную школу, выберем тебе семью с приемными родителями. Они будут любить тебя как родного…

– И пусть будет брат или сестра. Лучше брат, старший…

– Как скажешь.

Хорошо, когда есть старший брат. Заступник. Был бы он здесь, в интернатском городке, никто бы не дразнился, не приставал…

Но брата не было. И жизнь была несладкая. Он часто плакал, вспоминая родителей, а плакс в интернате не любили… Потом, правда, научился он притворяться…

Только на школьных занятиях он отводил душу: на уроках прикладной стереометрии и в компьютерном классе. Изображения фантастических пространств (Зорко называл их “многоглубинные”) послушно изменялись и перестраивались даже не от нажатия клавиш, а просто по мысленному приказу.