Нина Семушина - Те, которых не бывает [litres]

Сколько лет им было? Люба тогда сдавала зарубежную литературу и заразила их этими чтениями вслух. Она утверждала, что ни за что не вынесет это любовное нытьё Филострато одна, поэтому они должны помочь ей. И они помогали, они жгли свечи в невозможных количествах и обсуждали прочитанное до утра. А утром он бежал на работу в анатомичку, засыпая на ходу, но улыбаясь во сне.

А сколько лет им было, когда он нашёл во дворе старый футбольный мяч и забивал бесконечные голы в двери подъезда, пользуясь тем, что вратарь не может покинуть пределов своей зоны?

Чёрт возьми, о чём же он думает? Нужно же немедленно идти к Любе. Что с ней вообще? Если бы она успела вызвать скорую, то скорая уже приехала бы… Только бы они её никуда не увезли. Надеюсь, они догадались зарядить телефон, если увезли? Тут же есть розетки. Да, чёрт возьми, даже тут, в этом анахронизме, в этой живой легенде есть розетки!

Перед глазами Макса пронеслись последние пятнадцать минут, и он понял, что это ловушка.

Макс дёрнулся к двери, схватился за ручку… Тёплая медь в ладони моментально оживила в памяти и тот день, когда он в последний раз хлопнул этой дверью.

Бежать было поздно. Бежать было поздно с того момента, как он сделал шаг внутрь. Макс несколько раз вдохнул, выдохнул и обернулся.

– Ты в курсе, что у тебя ботинки разные?

Она , конечно, стояла на лестничной площадке – как всегда, тощая, как смерть, с этим своим Z-образным сколиозом, как всегда, в каком-то из своих нелепых платьев, с распущенными волосами, бледная, как чёрно-белая иллюстрация к Эдгару Алану По. Босая, конечно, – о, это чудовищное плоскостопие, конечно, она даже не подумала ни разу за все эти годы о том, чтобы его лечить. В руке подсвечник, на плече ворон – мерзкая птица, вот уж кто точно никогда не состарится и не умрёт. И будет вот так же не мигая смотреть на нас с видом умника, хотя на самом деле не смыслит вообще ни черта.

– Почему ты плачешь? – спросила она .

– Из-за ботинок, – выдавил Макс, глядя в пол. – Об утрате правого. Бесконечно любимого правого ботинка.

До Нового года оставалось пятнадцать минут, когда Люба затормозила у памятника Пушкину, чтобы высадить Деда Мороза. Небо, ещё чёрное, в белый снежный горошек, уже готовилось расцвести сотнями фейерверков и петард; стёкла домов и стёкла бокалов уже готовились зазвенеть. Любин телефон разрывался от поздравительных сообщений, но то, что среди них не было ни одного от Макса, говорило о том, что всё удалось.

…Глядя вслед стремительно удаляющемуся мотоциклу, Дед Мороз вытащил из правого кармана обожжённый по краям тетрадный листочек, на котором быстрым почерком прирождённого синхрониста было написано:

«Ну ладно. Я сдаюсь. Пусть я сдам сессию, и философию тоже!

Пусть Винтер поступит в свой чёртов медицинский – может, тогда он наконец сможет оторвать свой нос от книг и увидеть, что на дверях Дома Одного Окна для него никогда нет и не было замка.

Пусть мама не упадёт в обморок, когда узнает, что я получила права на мотоцикл.

И самое главное: пусть, если ты всё-таки существуешь, я когда-нибудь узнаю об этом.

Люба Толмачёва, 19 лет. Пермь».

Дождь как зарядил неделю назад, так и не думал кончаться. Небо в рваных кусках ваты, из-за которых изредка щурилось красным больным глазом солнце; нахохлившиеся мокрые кусты, которые норовили чихнуть на всякого проходившего мимо остановки; дребезжащие от холода простуженные трамваи на кольце… Зато каникулы.

Вообще-то Настя любила дождь: любила чувствовать, как заползают за воротник погреться холодные капли, как ветер треплет по щеке – немного отстранённый, как и положено мифологическому созданию, видеть, как расходятся неповторимыми узорами круги по воде и город получает возможность посмотреть в глаза и в окна своему двойнику, который проступает в лужах во время дождя и исчезает после со всеми своими тайнами. Видеть, как выползают из подъездов кошки, лежат на крыльце и светят глазами друг другу через расстояния бесконечных дворов; ощущать, как пахнет под дождём сирень и мокрая штукатурка старых домов на Парковом. Слышать, как каждый дождь выбивает на барабане зонтика свою мелодию, непохожую на все дожди, что шли когда-то и будут ещё идти над городом.

Только люди в дождь вели себя как-то скверно. Они толклись на остановке, ощетинившиеся автоматическими зонтиками и поднятыми воротниками. Со стеклянной крыши тяжело падали капли, в которых отражалось серое небо и тусклая зелень кустов за остановкой, и люди не влезали под крышу, змеились, ёжились, собачились, крысились и ссорились.

– Идите под зонтик, вы же промокнете, – предложила Настя мрачному пожилому мужчине, который показательно и громко вышел из-под стеклянного козырька, потому что под ним кто-то курит, а ну это же свинство – курить на остановке, и вообще эта молодёжь, ни стыда ни совести.

Не меняя выражения лица, пожилой мужчина встал под Настин зонтик и, торжествующе глядя на оставшихся под общей крышей, закурил.

Подъехал краснощёкий трамвай, и вся остановка устремилась в его звенящие в такт дождю двери. Табличка «Трамвай следует в депо» почему-то никого не останавливала. Дождь ускорился тоже – хотя сесть без билета, понятное дело, не смог. Настя стояла на остановке и, раскрыв и зонт, и рот, смотрела, как, войдя в трамвай, промокшие пассажиры начинают вдруг улыбаться там, в трамвайном тепле, – как будто дом уже стал ближе, хотя никто никуда ещё не едет.

– Заходи давай, сейчас поедем. – Из окна высунулся кондуктор, молодой парень в каких-то смешных, как будто не по возрасту ему, старых очках. – Или ты тут просто так стоишь с зонтиком, для заблудших душ?

Настя улыбнулась ему во все свои кривые зубы и подумала, что, кажется, определилась с планами на летние каникулы. И только потом, глядя вслед уползающей красной гусенице, подумала, что ведь по пути в депо краснощёкий трамвай мог, наверное, проезжать и её остановку, и надо было спросить.

В кустах за трамвайной остановкой раньше жило целое семейство гномов; по вечерам, когда людей на остановке уже не было, они обычно выходили посмотреть на трамваи, подсаживали друг друга, чтобы забраться на стеклянную скамеечку, и ходили по ней, прозрачной, как будто по небу. Теперь никаких гномов не было. Настя отдавала себе отчёт в том, что фантазиям свойственно таять со временем (и с возрастом фантазирующего), но от этого утраченные гномы не становились менее реальными, и скучала она по ним не меньше.

Точно так же скучала она по невидимым кошкам, жившим когда-то в конце улицы в кустах у заброшенного дома; по бабушке с винтовкой Мосина, которая жила на последнем этаже в соседнем доме и выходила погулять, маскируя винтовку под зонтик, а на самом деле следила за тем, чтобы в граффити на гаражах кто-нибудь орфографических ошибок не наделал; по мальчику, жившему на крыше и занимавшемуся главным образом игрой на флейте в ветреные ночи и кражами левых носков с бельевых верёвок на балконах. Как иначе объяснить тот факт, что они всё время куда-то деваются? Разумеется, никак.