Нина Семушина - Те, которых не бывает [litres]

Люба подумала-подумала – и не стала будить Макса. Вместо этого она вырвала из тетради листок и изобразила деда с тросточкой, старательно вырисовывая клеточки на кепке поперёк линеечек. Закончив, Люба подсунула рисунок под локоть соседу и бесшумно покинула класс за секунду до того, как прозвенел звонок.

Дед на рисунке залихватски подмигивал. Пузырь около его головы гласил: «Совет да любовь!»

Когда прозвенел звонок и Макс увидел рисунок, он побледнел, решительно разорвал его на мелкие кусочки и вышел из класса.

Следующие два месяца его не видел никто – даже Люба Толмачёва.

Даже Лия Кац.

Макс стоял на остановке, насквозь мокрый от талого снега. Последние два месяца он провёл в основном так: выходил утром из дома и шёл по прямой куда глаза глядят, мимо советских двухэтажных домов причудливой архитектуры, мимо похожих на погрызенные котом кубики лего однообразных многоэтажек, мимо закрытых дворцов культуры и кинотеатров, переделанных в магазины, мимо шедевров конструктивизма – ему было всё равно. Он смотрел себе под ноги и решительно наступал на своё отражение в лужах – чтобы даже случайно не заглянуть в глаза себе самому. Он проходил насквозь дворы и детские сады, перелезая, если надо, через заборы. Он столько раз пересёк еврейское кладбище, что, кажется, уже начал отличать друг от друга незнакомые буквы на надгробиях. Он подружился с длинным рыжим котом, который жил в районе школы и иногда сопровождал Макса в его скитаниях, – у кота были такие же зелёные глаза и крайне саркастичный вид.

И потом, с котом можно было разговаривать – он хоть и не отвечал, но подёргивал ушами или хвостом. Всё равно лучше, чем в очередной раз говорить с самим собой, пытаясь заставить себя думать о белой обезьяне, о будущем родины, о том, в какую же сторону пишут ноты в языках, где буквы пишут справа налево; о том, почему атомный взрыв имеет форму гриба; о том, почему на памятнике рабочим на Второй вышке серп обычный, а молот паровой. Но только не о ней, не о ней – но Макс, конечно, не мог о ней не думать.

Он никогда не сворачивал, потому что знал, к чему это приведёт – точнее, к кому.

А именно этого-то Максу и не хотелось. Точнее, не так: именно этого Максу хотелось больше всего на свете.

С того момента, как Люба напомнила ему про деда в клетчатой кепке, Макс перестал спать.

Во-первых, прежде он не задумывался о том, что же значит для него Лия и что же за чувства он к ней испытывает, раз ему хочется находиться рядом двадцать четыре часа в сутки.

Во-вторых, самым ужасным было даже не то, что он влюбился (Он! Макс! Смотревший на звёзды, только когда собирался чихнуть! Вычитавший в журнале, что любовь – это одни гормоны, и всё!), а то, что это произошло совершенно неестественным путём!

После двух месяцев самокопания Максимилиан Винтер понял: во всём виноват клетчатый дед. Иначе и быть не может: это волшебник в дурацкой кепке выполнил заветное желание жестокой Любы Толмачёвой, которой просто надоел лучший друг и которая решила таким затейливым образом от него избавиться.

И вот теперь надо найти способ закончить это.

Подъехал автобус; мальчик поднялся на подножку, внимательно оглядел салон и тут же вышел обратно сквозь плотную стену снега. Он проверял каждый проходящий автобус, трамвай или троллейбус – каждый раз, оставаясь ни с чем, он осознавал нелепость этой затеи, но каждый раз решал, что проверит еще один автобус – и всё, домой.

Последних автобусов было уже около двадцати; десять последних троллейбусов прошли мимо.

Остановился, звеня, трамвай с тёмными окнами без номера. Звонко разъехались двери.

– Ви-интер! – радостно приветствовала его кондуктор. – Ты чего-то рановато! Или ты задумал прямо у меня в трамвае от переохлаждения помереть? Постыдился бы – всё-таки общественное место!

– Не смешно, Аида Хароновна, – мрачно пробурчал Макс, выходя.

Из глубины трамвая ему кто-то махал, но он предпочел не вглядываться, чтобы не расстраиваться. Да и, с другой стороны, если этот клетчатый дед из автобуса катается сейчас на трамвае для мёртвых, он Максу больше не помощник.

Сама идея была, конечно, абсурдной. С одной стороны, искать по всем автобусам города непонятного деда, которого он видел один раз, – чем не сумасшествие? С другой стороны – что же ещё остаётся делать? Идти к Берте Исааковне или Раде Аркадьевне и говорить, что в городе есть ещё один волшебник, да к тому же совершенно без моральных принципов?

Не явится же он к Лии со словами: «Извини, Лия, я всё-таки пришёл попрощаться, и я больше не приду – потому что это не я сам, а какой-то старый волшебник заколдовал меня. Это он сделал так, что все мои мысли только о тебе, и мои ноги сами норовят куда-нибудь свернуть, потому что за каждым поворотом – ты, и в твоём случае это не метафора»…

Лучше уж вообще не идти к ней. Никогда. Или снова начать ходить и завтра опять оставить книжки в почтовом ящике? Но какой в этом толк, если всё это не по-настоящему, если это просто чужое волшебство? Люба рассказывала ему легенду о Тристане и Изольде, которые выпили волшебный напиток, полюбили друг друга навсегда, а потом всё было очень грустно и все умерли.

Макс горько вздохнул.

Ему было пятнадцать, и он, конечно, даже без всяких легенд знал всё о боли, горечи и межличностных отношениях, и не было в мире человека несчастнее. Подъехал, кряхтя, очередной автобус. Макс сплюнул на землю и поклялся, что сейчас поедет домой и никуда больше из дома не выйдет, чтобы избавить Лию от возможных страданий. Он же видел, как она на него смотрит, – чего сомневаться, это явно была любовная магия.

Автобус дёрнулся – Макс не успел ухватиться за поручень и растянулся прямо в проходе. В полёте он успел подумать, что смерть – сейчас самый подходящий вариант, но мокрый резиновый пол под щекой свидетельствовал о том, что ужасная жизнь Максимилиана Винтера продолжается. Он нашарил рукой очки на полу и понял, что дело плохо: помимо несчастного Лииного сердца, старый волшебник в клетчатой кепке разбил (ну и что, что косвенно) ещё и Максовы очки.

Где-то в салоне заохали; кто-то уже воздвигся над Максом скорбной тенью назгула, чтобы поднять его и вернуть к бренной жизни. Ему протягивали руки, отряхивали грязную косуху. Кто-то поднял с полу ставшие двухчастными очки и сокрушался, что надо теперь их чинить, а то как же бедный мальчик дойдёт теперь до дому.

Макс отстранённо думал о том, что если бы он зашёл в этот автобус без потерь, то явно уже через минуту стал бы невежливым угрюмым неформалом (Куда родители смотрят! Наркоман, наверное! Место точно не уступит никому!), но вот с ним случилась беда, и он сразу стал бедным мальчиком, которого все проводят домой, если что. Как же это противно.