Келли Барнхилл - Девочка, которая пила лунный свет [litres]

– Надо все рассказать Фириану, – сказал он.

– Нельзя! – воскликнула Сян. – Сейчас она только краем глаза увидела следилку – и смотри, что с ней стало! Я разобрала следилку, но Луна все равно не ожила. А ведь сколько времени уже прошло. А теперь представь, что будет, если Фириан начнет трещать о том, что ее бабушка – ведьма. Она станет впадать в транс всякий раз, как увидит меня, – всякий раз! И так до тех пор, пока ей не исполнится тринадцать. Тогда она обретет свою магию, а я уйду. Уйду, Глерк! Кто тогда позаботится о моей девочке?

С этими словами Сян приблизилась, прижалась щекой к щеке Луны и обняла болотного кошмара. По крайней мере, насколько дотянулась. Все-таки размеры Глерк имел изрядные.

– Ой, вы обнимаетесь, да? – обрадовался Фириан, который как раз вернулся с цветком. – Я тоже люблю обниматься!

Он мгновенно юркнул под одну из рук Глерка и уютно устроился в толстых складках кожи, всем своим видом давая понять, что свет не видывал дракона счастливее.

Луна сидела, не шелохнувшись, но разум ее метался от одной картины к другой. Картины, открывшейся ее собственной памяти.

Ведьма.

Обретет магию.

Тринадцать лет.

Уйду.

У нее закружилась голова. Луна прижала ладони ко лбу, пытаясь прийти в себя. Сколько раз случалось, что мысль улетала прочь, будто птица? Но вот они, эти птицы, они вернулись и теснятся теперь у нее в душе. До ее тринадцатого дня рождения остались считаные дни. Бабушка больна. И слаба. Скоро она умрет. И Луна останется одна. Одна со своей магией…

Ведьма.

Никогда прежде она не слыхала этого слова. И все же… В ее воспоминаниях оно было на каждом шагу. Оно звучало на рыночных площадях, когда Луна с бабушкой приходили в города по ту сторону леса. Оно звучало в домах, которые они навещали. Звучало тогда, когда бабушку звали на помощь – принять, например, роды или рассудить спорщиков.

– Моя бабушка – ведьма, – вслух сказала Луна. И это была правда. – А теперь и я тоже ведьма.

– Кар-р, – сказал ворон. – Ну и что?

Луна поглядела на него, прищурившись, и плотно сжала губы.

– Так ты знал? – требовательно спросила она.

– Кар-р, – сказал ворон. – Конечно. А ты как думала? Ты что, забыла, откуда я взялся?

Луна поглядела в небо.

– Что ж, – сказала она. – Кажется, я не особенно об этом задумывалась.

– Кар-р, – сказал ворон. – Вот именно. В этом и есть твоя беда.

– Следилка, – пробормотала себе под нос Луна.

И вспомнила. Бабушка не раз делала следилки. Иногда из веревочки. Иногда – из сырого яйца. Иногда – из липких нитей, что можно найти в стручках молочая.

– Главное – твердо видеть цель, – вслух сказала Луна, и сказанное эхом отозвалось у нее в костях. – Настоящая ведьма всегда способна обойтись тем, что под рукой.

Это были не ее слова. Так говорила бабушка. И говорила она это в присутствии Луны. Но слова моментально улетучивались из памяти и уносились прочь. И вот теперь они вернулись. Наклонившись, Луна сплюнула на землю и замесила грязь. Левой рукой она вырвала пучок сухой травы, торчавшей в трещине между камнями, измазала траву в грязи со слюной и сплела сложный узел.

Она не понимала, что делает, – точнее, понимала, но не до конца. Ее вели полузабытые чувства, она словно заново вспоминала песню, однажды слышанную и потом почти позабытую.

– Покажи мне бабушку, – сказала она, сунула большой палец в центр узла и растянула дыру.

Поначалу она ничего не увидела.

Потом ее глазам предстал мужчина с жестоко изрезанным шрамами лицом. Он шел через лес. Он был напуган. Он спотыкался о корни и дважды ударился о дерево. Он шагал быстро, как человек, который точно знает, куда идет. Впрочем, это было не важно, потому что следилка не сработала. Луна не просила показывать этого человека. Она хотела увидеть бабушку.

– Покажи мою бабушку, – еще строже сказала девочка, повысив голос.

На мужчине был плащ. На ремне по бокам висели два ножа. Ворот плаща человек держал приоткрытым и тихо что-то приговаривал, заглядывая внутрь. В кожаных складках мелькнул клювик.

Луна пригляделась. Это была ласточка. Старая, больная ласточка.

– Я тебя нарисовала, – сказала вслух девочка.

Словно услышав ее слова, ласточка высунула головку и огляделась.

– Сказано тебе, покажи бабушку! – почти закричала Луна.

Ласточка забила крылышками, затрепыхалась, закричала, отчаянно пытаясь выбраться наружу.

– Погоди, погоди, глупенькая, – сказал мужчина. – Вот вылечим тебе крыло, и полетишь. На-ка, съешь паучка.

С этими словами мужчина сунул в кричащий разинутый клюв дергающегося паука.

Ласточка проглотила подношение с видом одновременно недовольным и благодарным.

Луна застонала от обиды.

– Ну не получается у меня! Покажи ба-буш-ку! – по слогам произнесла она. Теперь в дыре видна была одна только головка ласточки. Ласточка смотрела прямо в глаза Луне. Она не могла видеть девочку. Никак не могла. И все же Луна готова была поклясться, что птичка медленно качнула головой туда-сюда.

– Бабушка? – прошептала Луна.

Окошко потемнело.

– Не уходи! – воскликнула девочка.

Окошко следилки оставалось темным. Но не потому, что следилка сломалась, поняла вдруг Луна. Кто-то мешал ей исполнять свою работу.

– Ах, бабушка, – прошептала Луна, – что же ты наделала?

« Это не Луна, – снова и снова твердила Сян. – Моя Луна дома, с ней ничего не может случиться». Она повторила это столько раз, что в конце концов сама поверила. Человек сунул ей в клюв еще одного паука. С точки зрения Сян, паук выглядел премерзко, но нельзя было не признать, что птичьей части ее существа угощение пришлось по вкусу. Она ничего не ела с самого превращения. И впредь не будет. Мир медленно уплывал во тьму, но она не грустила и не жалела ни о нем, ни о себе. Вот только Луна останется одна…

Сян вздрогнула. Птицы не плачут. Будь она человеком, она бы расплакалась. И плакала бы всю ночь.

– Как ты там, дружок? – спросил мужчина, опасливо понизив голос. В человеческом обличье Сян многозначительно закатила бы глаза, но ласточкины черные бусинки не были приспособлены для таких вещей, и человек ничего не заметил.

Впрочем, Сян была несправедлива к нему. Он был довольно славный, хотя, пожалуй, несколько порывистый. Слишком, как бы это сказать, увлекающийся. Она таких повидала.

– Ты, конечно, ничего не понимаешь, ты же птица, но знаешь, я ни разу в жизни не сделал больно ни одному живому существу.

Голос его надломился, в глазах стояли слезы.

«Ого, – подумала Сян. – Плохо тебе, бедняга». И она прижалась к нему покрепче, забормотала и зачирикала, изо всех сил стараясь успокоить его, несмотря даже на птичье обличье. За пятьсот лет Сян отлично научилась успокаивать людей. Утишать их печали. Умерять боль. Сочувственно слушать.