Келли Барнхилл - Девочка, которая пила лунный свет [litres]

– Ох уж эта луна, – говорила себе Сян. – Чего она только не выкинет.

И все же в сердце у Сян жила тревога. А магия все прибывала.

На второй год магия, наполнявшая девочку, стала чуть ли не вдвое плотнее и сильнее. Глерк это чувствовал. И Сян чувствовала. Но магия так и оставалась заперта внутри.

«С волшебными детьми жди беды», – пытался внушить себе Глерк изо дня в день. Правда, в основном он был занят тем, что качал Луну. Или пел Луне. Или нашептывал ей, спящей, на ушко стихи. Вскоре к исходящему от девочки звону магии все привыкли. Она была энергичным ребенком. Любопытным. Непоседливым. Одного этого уже хватало, чтобы занять ее опекунов с головой.

А луна каждую ночь наполняла колыбель своим светом. Но Сян решила не волноваться по этому поводу.

На третий год магия Луны снова удвоилась. Сян и Глерк едва обратили на это внимание. Очень уж они были заняты девочкой, которая всюду совала свой нос, лезла куда не надо, рисовала в книгах, бросалась яйцами в коз и однажды прыгнула с забора, рассчитывая взлететь, но вместо этого заработала две ссадины на коленках и отколола кусочек зуба. Девочка лазала по деревьям, пыталась ловить птиц и порой разыгрывала Фириана, так что тот даже плакал.

– Призовем на помощь поэзию, – сказал Глерк. – Изучение языка облагораживает самую дикую душу.

– Надо учить ее наукам, – сказала Сян. – Науки упорядочат ее разум. Разве можно шалить, когда смотришь на звезды?

– Я буду учить ее математике, – сказал Фириан. – Пусть считает до миллиона, уж тогда-то ей будет не до меня.

Так началась учеба.

– « Так в каждом вздохе обещание весны… » – шептал Глерк на ухо спящей Луне зимой.

Под кожей у Луны перекатывались волны магии. Они не бились о берег. Пока – нет.

Первые пять лет в роли старейшины-ученика Антейн изо всех сил убеждал себя, что дальше будет легче. Он ошибался. Легче не становилось.

На встречах Совета, на собраниях общины, во время бесед старейшины не говорили с ним, а лишь отрывисто отдавали приказания. При встрече на улице они бранили мальчика. Не жалели они обидных слов и тогда, когда он сидел с ними во время очередного пышного (и ненавистного) ужина, устроенного его матерью. Они наставляли его, устраивая ему неожиданные проверки.

Антейн старался держаться в тени. Брови у него были вечно сведены в напряжении.

Что бы он ни сделал, старейшины тотчас багровели и принимались кричать, брызжа слюной.

– Антейн! – кричали они на него. – Не сутулься!

– Антейн, куда ты дел объявления?

– Антейн, что ты опять стоишь с этим своим видом!

– Антейн, ты что, забыл про закуски?

– Антейн, почему у тебя вся мантия в каких-то пятнах?

Антейну казалось, будто он ничего на свете не в силах сделать как надо.

Да и дома было не лучше.

– Почему ты до сих пор ходишь в учениках? – каждый вечер сердито спрашивала за ужином мать. Иногда она стучала при этом по столу ложкой, так громко, что слуги подпрыгивали от неожиданности. – Брат мне обещал, что к этому времени ты уже будешь старейшиной. Он обещал!

И так она кипела и бранилась до тех пор, пока не начинал плакать Вин, самый младший из Антейновых братьев. В семье было шестеро детей, все – мальчики, и Антейн – старший. По меркам Протектората семья у них была маленькая, и с тех пор, как умер отец, мать думала лишь о том, как добиться для сыновей всего самого лучшего, что только мог предложить Протекторат.

Ведь неужели же сама она не заслуживает самых лучших сыновей?

– Дядя говорил, что такие вещи быстро не делаются, – тихо ответил Антейн, посадил братишку на колени и стал покачивать, пока малыш не успокоился. Антейн достал из кармана собственноручно вырезанную из дерева игрушку – маленькую ворону с выпученными глазами и хитроумно спрятанной внутри погремушкой. Братишка обрадовался и тут же сунул ворону себе в рот.

– Пусть твой дядя говорит что хочет, – распалялась мать. – Мы заслужили эту честь! То есть ты заслужил, сын мой.

Антейн в этом сомневался.

Он извинился и встал из-за стола, пробормотав что-то насчет работы, которую надо сделать по заданию Совета, хотя на самом деле хотел потихоньку уйти на кухню и помочь кухарке. А потом – в сад, помочь садовнику, пока будет светло. Вечером он ушел в сарай, где резал по дереву. Антейн любил работать с деревом. Ему нравилось все: надежность древесины, неброская красота спилов, приятный запах опилок и масла. Мало что в жизни он любил больше. Он взялся за работу и работал до глубокой ночи, стараясь отвлечься от мыслей о своей жизни. Приближался очередной День Жертвы. Надо будет снова придумать повод улизнуть с церемонии.

На следующее утро Антейн встал до рассвета, надел свежевыстиранную мантию и отправился в Дом Совета. Первой его ежеутренней обязанностью было прочесть жалобы и просьбы, которые жители города царапали кусочками мела на сланцевой стене, и решить, какие из них заслуживают внимания, а какие можно просто стереть или смыть.

(– А вдруг они все заслуживают внимания, дядя? – спросил как-то раз Антейн главу Совета старейшин.

– Так не бывает. И потом, отказывая этим людям, мы делаем им добро. Они учатся принимать свою долю. Узнают, что на их просьбу могут и не ответить. И живут в смирении и печали, как им и подобает. Так, ладно, где мой чай из циринника?)

Потом Антейн проветривал комнату, составлял список дел, взбивал подушки, предназначенные для костлявых седалищ старейшин, опрыскивал приемную какой-то душистой жидкостью, которую изготавливали в лабораториях Звездные сестры, – вероятно, аромат должен был заставить посетителей оробеть, онеметь, испугаться и преисполниться благодарности одновременно, – а затем стоя следил за входящими в здание слугами, окидывая каждого царственным взглядом. Потом Антейн вешал мантию в шкаф и шел в школу.

(– А если я не умею смотреть царственным взглядом, дядя? – спрашивал мальчик снова и снова.

– Тренируйся. Тренируйся, и научишься.)

Антейн брел по направлению к школе, с удовольствием ловя проблески солнца. Через час небо затянет облаками. В Протекторате вечно стояла пасмурная погода. По стенам и вымощенным булыжником улицам расплывался туман, вездесущий, как мох. В этот ранний час людей на улице почти не было. «Жаль, – подумал Антейн. – Так и не увидят солнца». Он поднял лицо и на миг ощутил пробудившуюся надежду и уверенность в будущем.

Он перевел взгляд на Башню – черное, дьявольски сложное сооружение из камня, в котором воплотились спирали галактик и траектории звезд; маленькие круглые окошки смотрели прищурившись, будто глаза. Та мать – та самая, безумная, – все еще была в Башне. Безумицу держали под замком. Ее лечили и не отпускали уже целых пять лет, но так до сих пор и не вылечили. Память Антейна сохранила безумное лицо, черные глаза, родинку на лбу – мертвенно-багровую, пылающую. Мальчик помнил, как женщина отбивалась и забиралась под крышу, кричала и защищалась. Воспоминания не оставляли его.