Олег Раин - ЗБ [litres]

На судилище, устроенном в учительской, сидели те самые айкидошники, директор школы и завуч, Майя Витольдовна. Именно тогда мы с ней и познакомились. На вопрос: зачем ты это сделала? – я не смогла ничего ответить, смотрела на свои сандалики и хлюпала носом. Потом начала рассказывать, но получился сумбур, и я расплакалась. Тогда слово взяла моя мама – она-то из моей словесной несуразицы главную суть извлекла и, видимо, поняла, что следует сказать. Ее и на работе звали электрографиней – в том смысле, что она и с электроприборами мастерски управлялась, и впечатление на людей умела производить. Как бы то ни было, но обстоятельные речи ей вполне удавались. Меня вывели в коридор, и беседа продолжилась. О чем они там спорили и спорили ли вообще, не знаю, но сначала из учительской выскочил один из айкидошников – красный, встопорщенный, злой. Даже не взглянув в мою сторону, мужчина бросился на улицу. А чуть погодя на выход потянулись остальные. Последними вышли моя мама с завучем Майей Витольдовной, и меня удивило, что, прощаясь, они дружески пожали друг другу руки, а после и на меня посмотрели совсем даже не сердито.

Я сразу поняла, что казнь отменена и меня решили помиловать.

В общем, мама извинилась за меня и все им объяснила: про мальчика, про фондовские счета, про мои слезы. В итоге этого хватило, чтобы тренер тут же сменил гнев на милость. Собственно, и завуч немедленно встала на сторону мамы, а к ней присоединились и все потерпевшие, за исключением одного. Этот педант потребовал возместить потраченную сумму, что мама немедленно и сделала. Она хотела заплатить и всем остальным, но они отказались. Более того, прямо там, в учительской, тут же отправили на счет детского фонда еще несколько эсэмэсок. И даже попросили директора простить меня. Этот их «дружок» ругался, даже обозвал их как-то, так что спор вышел жарким. Тогда-то он и вылетел из учительской.

Но с мамой мы все-таки дома серьезно поговорили, и за свой поступок я получила сполна. Впрочем, и помирились мы быстро, потому что после суровой отповеди мама крепко обняла меня и долго гладила по вздрагивающей спине. Но напрасно она надеялась, что это успокоит ее неугомонную дочуру.

Уже на следующий день «дочура» на стенде с фотографиями учителей благодарно вывела под кадром с Майей Витольдовной: «самая крутая училка». И ладно бы только я – другие желающие также начали подписывать фотографии. Но если завуча я похвалила, всем прочим учителям перепало довольно крепко. Так, ботаничку обозвали «кикиморой», трудовика – «алкашом», физручку – «жиртрестом», а учительницу по химии вовсе окрестили «дурой». Впрочем, не только ругались: немке с француженкой поставили высший балл, англичанке нарисовали забавный смайлик, а нашу географиню назвали «умницей» и «красавой». В общем, школяры постарались на славу, и снова был устроен разбор полетов. На этот раз виновников не нашли, однако стенд сняли, надписи заклеили и всё сызнова заламинировали. Но самое пакостное, что над стендом установили камеру слежения, и на этом все наши комментарии прекратились.

Сколько мне тогда было? Неполных двенадцать лет – это я отлично помню. Потому что день рождения отмечали через день после того, как над стендом установили камеру. Именно в день своего рождения я нашла в сети форум осиротевших мам и там же обнаружила целый колумбарий из фотографий совсем еще юных мальчиков и девочек, которые искристо улыбались, смотрели с экрана с такой надеждой.

А я праздновала. Еще один год, подаренный жизнью, подаренный судьбой. А для чего? Чтобы драться с мальчишками и портить стенды? Или чтобы из-за меня нервничала мама и приходили в неистовство совершенно посторонние люди? Получалось, что в этом мире я не сделала ничего хорошего. Я даже с фотографий не умела смотреть, как эти славные детишки, – глазела угрюмо и исподлобья.

Короче, праздника не вышло, и что-то во мне сломалось. Будто трещинка прошла по яичку, таящему иглу с моей жизнью. Я вдруг ощутила, что зависла над черной бездной, и холод, бьющий оттуда, был таким страшным, таким влекущим, что я поняла: надо срочно что-то сделать. Иначе сорвусь, полечу – и случится что-нибудь очень нехорошее.

Так я и напилась. Впервые в жизни. В магазин не пошла: там бы мне ничего не продали. Купила вино у бабули из соседнего подъезда. У нее всегда что-нибудь было – это уже по лицу и глазам угадывалось. Алкогольный синдром, который не спрячешь и не скроешь, какой бы косметикой ни пользоваться.

Кстати, очень даже нечестно! Мужчины пьют по десять и двадцать лет – и ничего им не делается. Просто тупеют – и все дела. А у женщин алкогольная зависимость уже через два-три года на лице проступает: щеки распирает, глаза растягиваются, мимика тоже меняется. Словом, те еще красавицы! Мама говорила, что это природа так их наказывает и окружающих предупреждает, чтобы не связывались. Женщины – будущие матери, и пить им категорически нельзя.

Но в тот момент мне было все равно. Я спасалась от своей черной бездны, и соседка с алкогольным синдромом на лице не только сунула мне в руки бутыль с брагой, но и налила в нечистый стакан первую порцию, а после угостила скрюченным огурцом из банки.

Остатки бурды я допила уже за гаражами, сидя на автомобильной покрышке в полном одиночестве. Там у нас обычно торчали бомжи, но в тот день их не было, и я пила отвратительное пойло, заедая хлебным мякишем и беззвучно размазывая по лицу слезы.

Почти и не удивилась тому, что так запросто выпила ту проклятую бутылку. Но потом что-то произошло, и мир неустойчиво покачнулся. Я попыталась встать, но вместо этого упала на четвереньки. Дорога до дома превратилась в кошмар. Я падала, наверное, раз двадцать. Кто-то надо мной смеялся, кто-то показывал пальцем. Кажется, нашлась добрая душа, что довела до подъезда. А я и «спасибо» сказать не могла: язык онемел и не ворочался. И сама я желала только добраться до родной койки, чтобы поскорее рухнуть в спасительное забытье.

Чудо, что я сумела отворить дверь и проскользнуть в комнату незаметно. Правда, когда голова моя упала на подушку, комната немедленно пришла в движение. С открытыми глазами это напоминало путешествие на лодке, но, стоило сомкнуть веки, незримый судья тотчас давал отмашку, и лодочка моя превращалась в катер, с каждой секундой набирающий все более умопомрачительную скорость. При этом мчалась она по кругу, и оттого голову мою кружило, а к горлу подкатывал тошнотворный комок.

Мамочки мои, до чего же плохо мне было! Настолько плохо, что я почти мечтала умереть. Но помог мальчик с телеэкрана. В один из моментов я увидела его сидящим на облаке. Покачивая ножками, он раз за разом звал меня по имени. И больше ничего не говорил – только нежно и ласково так тянул: «Лерочка-а!..» Он словно спасительный мостик мне перебрасывал. По тонкой струнке его голоса я плющом заструилась ввысь, и лодка с невыносимо-бурным течением, и жуткая тошнота – все осталось внизу. Легкий туман окутал меня, коснувшаяся лба ладонь мальчика осторожно погладила, и я вдруг поняла, что он не ушел, что он будет вечно со мной, пусть я его и не увижу никогда. Мысль была невеселой, но она принесла успокоение, и я наконец-то уснула.