Лене Каабербол - Дина. Чудесный дар

Матушка подняла голову.

– Иди с ним, Дина! – спокойно произнесла она. – Помни, что я говорила. Никодемус тебе ничего дурного не сделает!

Мой страх не проходил. Но вид у матушки был такой гордый и спокойный… И мне захотелось, чтоб она гордилась и мной тоже.

– Не надо так крепко держать меня, мессир, – сказала я как можно холоднее и учтивее. – Я прекрасно могу идти сама.

Матушка улыбнулась. А Дракан будто чем-то подавился. Но он выпустил мою руку, и я, овладев собой, спокойным, размеренным шагом двинулась к двери и вышла, не оглядываясь.

Здесь пахло почти так же мерзко, как и у драконов. Он блевал уже много раз, а солома на полу камеры и прежде не была особо чистой.

– Если я буду ночевать здесь, надо бы убрать, – сказала я.

– Дракан говорил… – начал было один из стражей, но тут я поймала его взгляд. И тайно уверовала, что как раз теперь уместно использовать наш дар и матушка не упрекнула бы меня.

– Так не поступают с другим человеком, если в тебе есть хоть капля стыда! – воскликнула я, изо всех сил стараясь, чтобы мой голос звучал точь-в-точь как у матери, когда в ней говорит Пробуждающая Совесть; и, сдается, мне это удалось, по крайней мере отчасти. Страж наклонил голову, не желая больше глядеть на меня.

– Мы вполне можем вымести отсюда солому, – сказал он. – И принести немного воды. Но я не могу вот так – вынь да положь – раздобыть для тебя свежей соломы.

– Воды, ладно! Теплой воды два полных ведра, не меньше. И мыло!

Он кивнул, не поднимая глаз.

– Кармон, принеси сюда метлу! – приказал он одному из стражей. – А вы двое несите воду!

Я все-таки подошла вплотную к решетке камеры и заглянула туда. Мессир Никодемус лежал на кирпичном выступе, который служил нарами.

Он не поднял глаз, даже когда двери отворились и вошел Кармон с метлой. Четверо рослых молодчиков стояли с поднятыми копьями наготове и караулили, покуда Кармон выметал грязную солому из камеры. Но мессир Никодемус даже пальцем не шевельнул.

– А с остальным тебе придется управиться самой, – горько сказал Кармон. – Я задыхаюсь лишь при одном виде этого монстра. Пожалуйте сюда, мадемуазель!

Он поставил ведра, придержал дверь камеры открытой, чтоб я вошла, и насмешливо поклонился, словно я была знатной дамой, приглашенной на званый вечер. Я вошла в камеру, и за мной захлопнулась дверь.

Он лежал на боку, повернувшись к стене. Его рубашка когда-то была сделана из тончайшего красивейшего белого полотна, расшитого золотистыми и синими нитками. Теперь же на одном плече зияла рваная дыра, а ткань была скорее бурой, чем белой. Его длинные темные волосы были частично собраны в «конский хвост». Лицо его я разглядеть не могла.

– Мессир Никодемус? – нерешительно спросила я.

Сначала мне показалось, будто он не слышит меня. Но вот он повернулся и медленно сел. Ему семнадцать лет, говорила матушка; как раз сейчас он выглядел и старше, и вместе с тем моложе. На лице его застыло одновременно горькое и потерянное выражение, а его подбородок, нос и левая скула опухли и были покрыты синяками от побоев. Стражи были к нему жестоки!

– Девочка? – удивленно пробормотал он. – Что ты здесь делаешь? Кто ты?

– Дина Тонерре…

И тут наши взгляды скрестились.

– О боже! – прошептал он, пряча лицо в ладонях. – О боже, неужто все сначала! Девочка, будь добра… будь добра, уйди! Только уйди!

– Я не могу. Они заперли дверь! – Я напряглась, стараясь говорить как можно спокойнее, но голос мой, пожалуй, все-таки чуточку дрожал, совсем немножко… – Я должна… пробыть здесь всю ночь…

Он удивленно поднял глаза, но тут же отвел их в сторону.

– Зачем?

– Это какой-то уговор между матушкой и Драканом.

Для него было так естественно смотреть на того, с кем он говорил, и потому он все время забывал, что ему не хочется смотреть мне в глаза. Но всякий раз, вспоминая об этом, он корчился так, будто у него где-то болело.

– Твоя мать – Пробуждающая Совесть, не правда ли? – спросил он и снова обхватил лицо руками.

– Да.

– У тебя ее глаза.

– Да… я хорошо это знаю.

Тут взгляд мой упал на его руки. Они не дали ему умыться. Подтеки и длинные полоски запекшейся крови все еще оставались на тыльной стороне рук, между пальцами, в складках кожи возле суставов, под ногтями. Они не дали ему умыться. Если матушка права и он невиновен, то… то они принудили его сидеть здесь с окровавленными руками, с кровью его отца… с кровью Аделы и мальчика… Целую ночь и весь день он так и просидел здесь с кровью всех своих мертвых родных на руках.

Вдруг до меня дошло нечто куда более важное, чем чистый пол. Взяв одно ведро, я поставила его перед ним и протянула ему грубый, жестковатый комок мыла, что нам дали.

– Вот, – сказала я, – умойся.

Он чуточку посидел молча. Потом его плечи начали дрожать, и я на какой-то миг испугалась, что он плачет. Он вытянул руки с растопыренными пальцами прямо перед собой, но и руки его тряслись. Однако он заставил себя на долгий миг встретиться со мной взглядом. Глаза его были почти такими же темно-синими, как у Дракана, но белки испещрены красными прожилками, так что при взгляде на Никодемуса становилось тяжко на душе.

– Спасибо, – поблагодарил он. – Не думал я, что дочь Пробуждающей Совесть может быть столь… милосердна.

Он схватил мыло, как голодный хватает кусок хлеба. Он тер и тер ладони, затем стащил с себя рубашку и обмыл лицо и верхнюю часть туловища, даже волосы, хотя уже весь трясся от холода. Его изувеченная грудная клетка потемнела от синяков. Он напоминал Рикерта Кузнеца в тот раз, когда его лягнула огромная ломовая лошадь мельника.

Вытереться было нечем, а прикасаться к запятнанной кровью рубашке ему явно не хотелось. Сняв передник, я дала его ему.

– Спасибо! – поблагодарил он, заставив себя еще раз встретиться со мной взглядом, хотя я видела: это причинило ему боль.

– Ты замерзнешь, – пробормотала я, когда он пинком отшвырнул рубашку как можно дальше в угол камеры.

– Неважно, – ответил он. – Сомневаюсь, что они сохранят мне жизнь так долго, чтобы успеть занедужить.

– Моя матушка сказала им: она знает – ты невиновен!

– Так и сказала? – Он внимательно разглядывал свои руки. – Тогда ей известно больше, чем мне самому…

Он снова поглядел на меня, словно думая, что боль уменьшится, если он будет долго смотреть на меня.

– И как она может называть меня невиновным, когда она знает… – его голос пресекся, но он все же продолжал, – когда она знает все, что я вообще сделал. Да и не сделал тоже. Знает каждый подлый, жалкий и трусливый поступок, который я когда-либо совершил. Тех людей, которым причинил зло. То, чего не посмел… Все то, что отобрал у других, и все то, чего я из скаредности, страха или жадности им не дал… Нет, мадемуазель, я, по правде говоря, вовсе не невиновен! – Он буквально выплюнул эти последние слова, будто у него возник скверный вкус во рту. – Но все же я не думаю, что мог бы… мог бы причинить Аделе какое-либо зло. Да и мальчику Биану, который… Нет, не верю, что я бы смог так обойтись с ними, даже в самом ужасном хмелю!