Олег Раин - Два мудреца в одном тазу...

Или, скажем, Вовыча с Саней я возьму в банк, а Костяя с Гошиком не возьму. И что получится? Конечно, разобидятся. И выходит, что в банк придется идти всем классом. Разве не глупость? Такой толпой — конечно, кто-нибудь да проболтается. Или выронит из кармана улику. И все. Поймают в первый же день. С одной стороны — слава, с другой — позор. Что я скажу папе с мамой? Еще и перед банкиром придется извиняться… В общем, неблагодарное это дело — грабить банки. А дураки Свая со Шнуром этого не понимают. Потому и огребут однажды от своих родителей по самую маковку. Так что ну их — налетчиков. Хватит с меня моей гениальности. Тем более что доказательств скопился воз.

И первое из них — мои страхи. Нет, я в самом деле пугаюсь. По-настоящему. Вроде бы весело, и все кругом бегают, ржут, а мне вдруг — бэмс! — и страшно становится. Не за себя, а за все вокруг. За Солнце, которое когда-нибудь остынет, за друзей, что незаметно превратятся во взрослых, потом в старичков и старушек, а после и вовсе исчезнут. Страшно за небо, которое из-за труб и торговых центров все сложнее увидеть. А еще страшно от того, что никто этого не замечает. Что я один, как дурак, стою и дрожу. Машины кругом гудят, люди о чем-то спорят, дети носятся, и никто не думает про наше завтра. То есть я тоже стараюсь не думать, но иногда все-таки думается. Ну просто само собой думается… Я вот у Дашки Скворцовой про страхи спрашивал, она посмеялась. Колян с Гошей вообще не поняли, о чем я толкую. И Вовыч с Лешиком лбы наморщили, точно я ребус им загадал. Вот и дошло до меня, что туточки я один. Как во поле березка…

А еще… Еще в детском садике я свободно говорил по-немецки. Сложно поверить, но это чистая правда. Когда надоедало болтать на родном языке, я без малейших усилий переходил на немецкий. Слова и фразы сами лились с языка, и никто вокруг ничегошеньки не понимал. Даже у воспитательниц глаза на лоб лезли. Я же бойко лопотал на заморском наречии и чувствовал вселенскую грусть. С кем мне было беседовать на немецком? И главное — о чем? О запеканке с компотом, об утерянном в песочнице совочке? То есть может, и не немецкий это был, а какой-то другой язык, но общаться-то все равно было не с кем! И зачем, спрашивается, расти, получать образование, если с самого начала тебя никто не понимает?

Кроме того, что-то подсказывало мне, что у взрослых дела с пониманием обстоят еще хуже. Вон они какие хмурые да озабоченные крутом! Спешат, торопятся, деньги зарабатывают. Короче, пришлось плюнуть на язык и постепенно все забыть. До последнего словечка. Гении, они тоже не резиновые, копить без конца не могут. Если помнить все, что знаешь, то и с ума сойти недолго. То есть гении и впрямь становятся иногда сумасшедшими, но с этим мне спешить не хотелось.

Ну и про сны, конечно, стоит помянуть.

Почему, например, я вижу во сне Луну или Марс? Я же там никогда не был! Но вот вижу почему-то. Желтые и красные горы — огромные, абсолютно мертвые, а еще жуткие кратеры, вездесущую пыль и иногда следы — махонькие, совсем детские, с длинными коготками. И там, во снах, я брожу по желто-красным долинам, пытаясь понять, откуда и куда ведут странные следы, ищу жилище хозяев и не нахожу.

Еще неприятнее — война. Она мне снится чаще всего. И будто я на этой войне уже совсем взрослый — чуть ли не старый. Потому что болит спина и покалывает сердце. Мне хочется вздремнуть, полежать, но лежать некогда, и я хожу по каким-то окопам и землянкам, делюсь водой из фляги и уговариваю бойцов держаться. А потом сверху начинают пикировать самолеты, сыплются бомбы, и вслед за налетом на поле перед окопами выползают танки. Черные громады утробно рычат и приближаются, а у нас только ружья. И ничего наши пули поделать не могут. Со звоном они отскакивают от брони, и мои бойцы начинают тихо плакать от бессилия.

Между прочим, этот сон я никак не могу досмотреть до конца. Потому что когда танки подходят совсем близко, я в ужасе просыпаюсь. И долго лежу, не мигая, глядя в потолок, пытаясь сообразить, почему у моих бойцов не было ни гранат, ни пушек. А еще я пробую угадать свое звание, и мне кажется, что я как минимум лейтенант, а может, даже капитан или майор.

Позднее из одной передачи я узнал, что во снах люди могут видеть свои прошлые жизни. Что даже Лев Толстой верил в то, что был когда-то ученым Паскалем. Но если Льва Толстого все сговорились считать гением, то и на мой счет давно пора делать выводы.

В общем, пьеса пьесой, а отдых по расписанию. Другой бы кто, может, и расстроился, а мы с Вовычем не очень. Хотя… Возможно, пора было задумываться над своим поведением. Нас ведь и раньше выставляли из класса. И даже вчера выгоняли. Только за то, что мы начали на уроке смеяться. Кто не знает, это у нас вечная история. У меня, значит, и у Вовки Стофеева, моего закадычного друга. Нас с ним секстильон раз рассаживали, и все без толку. Потому что мы со Стофеевым любим и ценим настоящий юмор. Когда однажды мы прыснули у завуча в кабинете, она заявила, что смех без причины — признак дурачины. А нам от этой ее фразы совсем худо стало. Потому что ясно ведь, это не про нас. Уж что-что, а причину-то мы всегда найдем.

Вовка, к примеру, смешные мультяхи уважал больше, чем страшные, и я тоже. И Чаплина мы обожали. А фильмы «Афоня» с «Бриллиантовой рукой» мы вообще, оказывается, единственные в классе смотрели. Остальные-то больше от «Тарзана» со «Шрэком» тащились, от монстров с десептиконами, а мы Карлсона любили и знали, кто такой Пьер Ришар. Даже были в курсе, что Данелия — это не страна, а фамилия. Как, кстати, и Гайдай. И принадлежат эти фамилии режиссерам, которые сняли лучшие отечественные комедии.

Вы, наверное, уже поняли, что парни мы с Вовычем продвинутые. И когда на уроке происходит что-нибудь смешное, Вовка и я реагируем первые. Ну а как реагируют нормальные люди на смешное? Верно! — ржут, гогочут и заливаются. Правда, когда нет ничего смешного, нам тоже частенько бывает смешно. Ну просто потому, что смешинка в рот попадает. Сама собой, что ли. И ведь сидим друг от друга далеко, а как начнет один сопеть да фыркать, так другой тут же подхватывает.

Вот и вчерашняя клоунада приключилась у Вовыча, а я его поддержал. Он, видите ли, почерк красивый решил показать Аделаиде (это наша классная, кто не знает), ну и до того увлекся, что залез ручкой на поля, а там и на парте пару буковок вывел. Все одной гигантской строкой. Потом посмотрел на нее, припомнил, как старался, как думал поразить учительницу, и понял, что все это дико смешно. Другой бы заревел от обиды, а этот гоготать начал. Прямо посреди урока. Опасная штука — чувство юмора. Вот я и поддержал товарища. Вовка, может, остановился бы, а как услышал мой голос, так по новой зашелся. Теперь ему вдвое смешнее было — еще оттого, что я, не зная про его строчку, все равно смеюсь. Но я-то смеялся не просто так. Во-первых, понимал, что какая-то причина имеется, а во-вторых, потому что уловил тот миг, когда смешинка, перелетев через весь класс, клюнула меня в губы. Точно поцеловал кто…