Эдуард Веркин - Пчелиный волк

– И восстали дураки из пепла атомной войны, и пошли они по земле и по водам, и было их тьма… – вздохнул я и вытащил из ножен меч.

Говорят, что старые мастера, из тех, кого держали на цепях в подземельях Толедо, умели делать такие вещи.

И этим мечам давали имена, как людям.

На изготовление такого оружия уходили даже не годы, десятилетия, иногда столетия. Оружие переходило от отца к сыну, и каждый день лезвие погружалось в горн, а каждый вечер его поливали кровью ягненка. Но когда такой меч был готов, его уже не надо было точить.

Говорят, что человек, разрубленный таким мечом, продолжал какое-то время жить, не умирал, поскольку кровь продолжала бежать по тонко рассеченным венам, нервные импульсы будоражили мышцы. И если такого человека не беспокоить, то иногда он оставался жить, поскольку рассечение было настолько тонким, что ткани срастались.

И если смотреть на лезвие ночью, то сквозь миллиметры алмазной стали были видны кратеры на Луне и Венера, по своему скучному обыкновению сияющая над горизонтом.

Генрих Нассау, один из оруженосцев Карла Великого, поссорился с братом и в ярости отсек ему голову своим мечом. И, ужаснувшись дел своих, он закрепил голову своего брата медной струбциной и крикнул белошвеек, и те пришили голову золотой нитью, и через две недели голова вполне приросла обратно. Брат лишь оглох и стал видеть все в красном цвете.

Потом секрет прозрачных мечей был утерян, да и кузнецы стали бояться их делать, поскольку таким мечом было очень трудно управлять. Если меч падал на землю, то остановить его было нельзя, он уходил вглубь, как в зыбучие пески. И коснуться лезвия такого меча было смертельно опасно, поскольку боль не чувствовалась, а прозрачный булат рассекал плоть незаметно.

Меч, который я держал в руках, был дальним родственником легендарному оружию толедских кузнецов. Не знаю, правда, кто его сделал.

– Мотояма, – я воззвал к затуманенному яростью рассудку псевдояпонца. – Сдайся в плен. Будешь моим слугой…

– И-и-я-я! – завопил Ямомото.

При этом он в очередной раз бессовестно попытался проткнуть меня своей саблей, лишив тем самым ручьи и долы горного Перу моего грядущего присутствия. Мне надоела эта нелепая битва, я пропустил Ямомото, Ямомото врезался в стену барака, одурело развернулся в мою сторону, меч с кашалотом расслоил воздух, я срезал ножик Ямомото по самую рукоятку.

– Так я и думал, – сказал я. – Из рессоры выточил, тоже мне, самурай.

Ямамото непонимающе глядел на обломки своего оружия.

– Отруби ему уши! – кровожадно попросил Пендрагон. – Пусть глазами слушает!

Но сегодня я был чужд излишнему насилию, уши отрубать не стал.

– Скажи мне, Мотояма, как тебя зовут на самом деле? – спросил я.

– Отвали, – совсем не по-самурайски сказал Ямомото.

– Как знаешь.

И я отвалил Ямомото хорошего пинка в подбородок. Неугомонный джап отключился, и я закатил его в канаву. После чего мы продолжили свой путь к мосту и дошли быстро.

Коровин и Кипчак маячили у подъемного колеса, совершенно не скрываясь. Охраны видно не было – то ли ее не было вообще, то ли Кипчак разобрался с ней с помощью своей разящей пращи.

При нашем появлении фигуры напряглись.

– Свои, – негромко крикнул я.

– Свои давно башмаки доедают, – отозвался Коровин.

– Это кто?!! – Пендрагон остановился с резкостью.

– Это Коровин, – ответил я. – Я же тебе уже говорил. Разве ты с ним не знаком?

– Как?!! – Мне показалось, что Пендрагон испугался.

Испугался гораздо сильней, чем при разборках со своим другом-оборотнем. И даже сильнее, чем при виде меня. Какой пугливый деспот, однако. Что он вообще так пугается-то…

– Как Коровин?!! – У Пендрагона затряслась губа. – Это шутка?

– Так, Коровин. Ты что, Пендрагон, привидение увидел?

Деспот открывал и закрывал рот, как глупая плотва, вкусившая электрифицированную норвежскую мормышку и крупно на этом обломавшаяся.

– Не будь ниндзей, Пень, – сказал я, – излагай складно.

– Это… – Пендрагон указывал пальцем. – Это ведь… кто…

Из дождя выступил Коровин.

– Привет, Ляжка, – дружелюбно сказал он. – Зазнался, зазнался, перестал узнавать старых друзей, Пендрагоном себя называешь… Это же я, Коровин!

– Коровин… – тупо сказал Пендрагон. – И еще… мастер…

– Ну да, Коровин! Подойди, обнимемся, как старые друзья!

Коровин раскрыл объятия. Пендрагон робко подковылял к эльфу. Коровин, как мне показалось, обнял старого приятеля чересчур сердечно, ребра диктатора хрустнули, но от позорного ойканья ему удалось удержаться.

– Когда пал великий Персиваль, эльф Коровин помог Пендрагону, он дал ему Карту Мира и указал дорогу, – пояснил глубокий знаток агиографии несовершеннолетний гном Кипчак.

– Хорошие были времена, – вздохнул Коровин. – Правда, Доминикус?

– Мама, – сказал красноречивый Доминикус.

Пендрагон, он же Ляжка, вздрогнул.

В детском муниципальном воспитательном учреждении «Гнездышко Бурылина» в большой чести был следующий обычай. Когда появлялся новенький, его не били. Не заставляли есть черный хлеб с гуталином, не принуждали две недели спать под кроватью, не ездили верхом с первого на четвертый этаж, не пришивали ночью к простыне. «Гнездышко Бурылина» отличалось от всех прочих заведений демократизмом и полетом фантазии.

В первую же ночь у вновь прибывшего похищали носки. Носки препровождались в медкабинет, где их успешно мумифицировали с помощью гипса и других укрепляющих растворов. Когда носки приобретали достаточную твердость, новенького будили, ставили на тумбочку, а на голову к нему водружали загипсованные предметы белья. После чего новенький должен был горланить песню, состоящую всего из двух строк:

Целый час. Причем, если в процессе исполнения носки падали с головы неофита, песня запускалась по новой. Многие к утру соскальзывали в обморок. Это считалось высшим шиком, называлось «поцелуем Тыбурция».

Я глядел на носки Пендрагона-Ляжки и думал, что носки экс-деспота даже не стали бы мумифицировать. Нужды бы не возникло. Носки Ляжки и без того имели все свойства так ценившейся в «Гнездышке Бурылина» одеревенелости. Я представил, как бывший Владетель Владиперского Деспотата стоит на тумбочке с собственными носками, надрывает горло в детской народной песне про интимные части гардероба, и душе моей стало весело.