Мила Нокс - Игра в сумерках. Путешествие в Полночь. Война на восходе [сборник litres]

– Что он делает с нежителями? – спросил Теодор.

– А сам как думаешь? Он хочет узнать, откуда они берутся. Смерть, знаешь ли, не ходит по порогам с листовками: «Уважаемые граждане! Не хотели бы вы послушать о мире загробном?», и не собирает подписей в защиту фонда «Спасем нежителей!». По законам людским мы – никто.

Теодор вспомнил слова матери. Она говорила то же самое: «Мы в этом мире – никто».

– Закон нас не защищает. У нас нет документов. Домов. Даже тело не у всех есть! Что уж говорить о правах? А некоторые, кто догадывается о нежителях, как Вангели, не просто люди. Это те, кто сами как тени. Потому замечают все непонятное. Ловят шепотки. И хотят перехватить невидимок, которые, по их мнению, не люди. Впрочем, они не так уж ошибаются! – Шныряла почесала собачью шкуру. – Вангели – хуже всех. Он к тому же страшно религиозный. Идеалист. Такой, как все предки; говорят, его отец и дед были такими: властными, но сухими, следили за соблюдением законов. Он всегда говорит тихо, спокойно и холодно, чем доводит людей до обморока. Знает, что может напустить на человека страх, и пользуется этим. Вангели не бросает слов на ветер. Для людей он – идеальный мэр: справедливый, но суровый. И горожане боятся провиниться, потому что знают: он не прощает.

У него был брат, умер во младенчестве. Не успел вырасти. Люди говорят, это наложило отпечаток на Вангели. Он стал бояться смерти. А род Вангели, это все знают, очень набожный. Вот и Александру нашел утешение в исповедальне. Мол, единственное спасение от смерти – стать ближе к Богу, тогда Бог даст защиту, а после – небесную жизнь.

– И это правда? – спросил Теодор.

Шныряла поджала губы.

– Не велено говорить. Ты даже не понимаешь… Некоторые вообще немеют после возвращения, до того в них вбили это знание. Если не видел – не узнаешь, пока не попадешь сам. Даже будут на костре меня жечь – смолчу, потому как язык мой связывают силы куда большие, чем бечевка.

Теодор вспомнил, как Кобзарь чертил замок на губах. Видимо, печать Смерти нарушить было невозможно.

– У Вангели нет друзей. Только партнеры, Пятерка. Он умен, образован, отлично ездит верхом и фехтует. Не просто так, понимаешь. Говорят, он в глаз кролика может попасть, стоя на другом холме. Удивляюсь, как он до сих пор не переловил кладбищенских! А хотя он-то живяк… Стало быть, никогда ему не стать тише и быстрее нежителя. Семьи у него нет. Живет один, бобыль. Говорят, принимает он что-то… От боли якобы. Вроде у него непроходящая мигрень, и он порой так лекарств напивается, что немного того… с ума сходит.

Теодор вспомнил: он видел у дома жены молочника Вангели – тот прикрыл глаза, словно содрогаясь от шума, поднятого Пятеркой, и коснулся виска.

– Хоть бы допился и сдох. Но, видимо, живучая тварь! – с досадой ругнулась Шныряла. – Заперся в поместье, никого не пускает. Что там делает – непонятно. Знаю, он туда нежителей утаскивал, а после их никто не видел. И капканы вокруг всякие.

– И что, никто не выбрался из его плена? Вот черт… Стало быть, от него лучше держаться подальше. Пятеро против одного – без шансов.

– Да ты даже с одним Вангели не справишься, – покачала головой Шныряла, – а о плене не думай. Мне такое в страшном сне не приснится, хоть снов я не вижу. А если бы вдруг попалась – то сама бы приняла смерть. Без вопросов. Я этого не боюсь, чтоб ты знал, – сказала она серьезно, и Теодор ничуть не сомневался в правдивости ее слов. – Не жди смерти, но когда она придет – прими ее как должно.

– Встреть смерть как друга, иначе она явится как палач.

Шныряла кивнула и больше про Вангели говорить не стала. Теодор и сам чувствовал: этот человек – самый опасный в городе. Быть может, один он хуже, чем все горожане, вместе взятые.

– Я не пойду, – сказал Теодор Санде.

– А куда денешься?

– Не знаю. Ты – живая, тебя Вангели пальцем не тронет. Он горожан как коршун охраняет, даже самых мерзких, вроде молочника. А лучшего из нежителей сразу обезглавит. Без суда.

– Но ты…

– Что я? Я – нежитель. Между мной и тобой, – Теодор обвел рукой темное пространство, – пропасть…

Едва он это сказал, земля зашевелилась и камни посыпались вниз. За спиной Санды, где зияла темнота, покатились булыжники, глиняные комья и оборванные корни – все обрушилось в темноту, как крыша навеса.

Санда вскрикнула, упала, Теодор только и успел подать руку и тут же сам ощутил, как проваливается. Они покатились по мокрому склону, и Теодор почувствовал на коже острые края камней. Он уцепился за корень, Санда ухватилась за его пояс, держась из последних сил.

– Штаны оставь! – Теодор заорал, чувствуя, как трещит и разлезается старая ткань.

Тео схватил Санду за шиворот и подтянул повыше. Она, отчаянно цепляясь за выступы, прильнула к нему и больно впилась пальцами в его плечи. Теодор мысленно застонал: «Черт! Ненавижу землю! Ненавижу воду! Ненавижу… девчонок!»

И все-таки они соскальзывали – земля просаживалась, провал оседал оползнем. Наконец слои глины сорвались, и Теодор с намертво вцепившейся в него Сандой, как два червя, покатились вниз.

Сверху посыпались булыжники и комья, девчонка упала на землю, тут же прикрыв руками голову. Теодор накинул на нее полу плаща и сжался сам. По спине больно забарабанило, но все лучше, чем по лицу. Вскоре лавина стала затихать.

– Фух… – Санда выдохнула, и ее дыхание скользнуло по шее Теодора. – Тео, твои волосы мне в лицо попали.

Прежде чем Теодор дернулся и отодвинулся, девушка взяла длинный локон и откинула за его спину. От чужого прикосновения к своим волосам Тео ощутил на загривке мурашки.

– Зачем ты такие отрастил? Прямо Рапунцель!

– Это еще кто?!

Тео решил, что «Рапунцель» – явно что-то обидное.

Санда захихикала.

«Нет, я и раньше подозревал, что не терплю девчонок, но теперь… Я в этом уже уверен!» – фыркнул про себя Тео.

Наконец все стихло. Тео сел и осмотрелся. Сверху дрожал мутно-зеленый свет. Они находились словно на дне чашки, в округлой пустоте, в середине которой что-то бухало, гулко содрогаясь с каждым ударом. Казалось, сердцевина пульсирует. И всю землю покрывали…

Теодор похолодел от ужаса.

Дно чаши покрывали волосы. Длинные, словно конский хвост. Пушинки, летающие в воздухе и прилипшие к глине. Седые и рыжие, черные и ослепительно-белые… «Как на голове Кобзаря, – подумал Теодор. – Коллекция… волос». Он судорожно сглотнул. Это – волосы тех, кого принял в вечные гости Ольшаник. Вероятно, многим были сотни, может, тысячи лет. А эта чаша, вверху которой зеленела толща воды, – это, должно быть…

– Окаянный омут, – ужаснулся Теодор.

Из темноты, с другой стороны, поднялась фигура. Кто-то еще был здесь! И Теодор даже не сомневался, кого он увидит, – по ту сторону от пульсирующей середины на него глядели черные холодные глаза, которые он узнал бы в любом месте и в любое время. Глаза Александру Вангели!