Роберт Хайнлайн - Будет скафандр – будут и путешествия

Но я не скучал. Я поправлялся, а это работа такая, что нужно отдавать ей все свое время, и совсем не скучная, если у человека хорошее настроение. Как у меня.

Материню я видел не часто. Я начал понимать, что у нее полно своей работы, хотя она всегда приходила не позже, чем через час, когда я просил позвать ее, и никогда не спешила уходить.

Она не была ни моим врачом, ни сиделкой. Вместо нее мною занимался целый полк ветеринаров, не упускавших ни одного сердцебиения.

Они никогда не входили ко мне, если я сам их не звал (достаточно было позвать шепотом), но вскоре я понял, что моя комната начинена микрофонами и датчиками, как корабль в испытательном полете, а моя «кровать» представляла собой медицинскую установку, по сравнению с которой наши «искусственные сердца», «искусственные легкие» и «искусственные почки» выглядят так же, как игрушечный автомобильчик рядом со сверхзвуковым самолетом.

Самого оборудования я так и не увидел (постель меняли только тогда, когда я спал), но отчетливо представлял себе его функции. Оно заставляло мое тело чинить само себя – не заращивать раны шрамами, а воспроизводить утерянные органы.

Умением делать это обладают любой лобстер и любая морская звезда – порубите ее на части, и получите несколько новехоньких звезд.

Таким умением должно обладать любое живое существо, поскольку его генотип заложен в каждой клетке. Но мы потеряли его несколько миллионов лет назад. Всем известно, что наука пытается его восстановить; по этому поводу публикуют много статей: в «Конспекте для чтения» – оптимистических, в «Научном ежемесячнике» – мало обнадеживающих, и совсем бестолковых в изданиях, «научные редакторы» которых получили, видимо, образование из фильмов ужасов. Но все же ученые над этим работают. И когда-нибудь наступит такое время, когда от несчастных случаев будут умирать только те, кого не успеют вовремя доставить в больницу.

Мне выпал редкий шанс изучить эту проблему, но я не смог.

Я пытался. Я не испытывал никакого беспокойства по поводу того, что они со мной делают (ведь Материня сказала, чтобы я не беспокоился); тем не менее я, подобно Крошке, хочу знать, что происходит.

Но возьмите дикаря из таких глубоких джунглей, что там даже не знакомы с торговлей в кредит. Предположите, что у него показатель умственного потенциала где-то за 190 и ненасытная любознательность, как у Крошки. Пустите его в лаборатории атомного исследовательского центра в Брукхевене. Многому он там сумеет научиться, как ему ни помогай?

Он разберется, конечно, какие коридоры куда ведут и узнает, что красный трилистник означает «опасность». И все. И не потому, что он не способен – мы ведь говорим о суперинтеллекте, – просто ему нужно лет двадцать учебы, прежде чем он начнет задавать правильные вопросы и получать на них правильные ответы. Я задавал вопросы, всегда получал ответы и делал из них выводы. Но приводить их нет смысла – они путаны и противоречивы, как выводы, которые дикарь мог бы сделать о конструкции и работе оборудования атомных лабораторий. Как говорится в радиотехнике – при достижении определенного уровня шумов передача информации не является больше возможной. Вот я и дошел до такого уровня.

По большей части это действительно был «шум» в прямом смысле слова. Задам я вопрос, а кто-нибудь из терапевтов начнет объяснять. Поначалу ответ кажется понятным, но когда начинается сама суть, я не слышу ничего, кроме неразборчивого чирикания. Даже когда в роли переводчика выступала Материня, те объяснения, для восприятия которых у меня не было базы, звучали бодрым канареечным щебетанием.

Держитесь-ка за стулья покрепче: я собираюсь объяснить кое-что, чего не понимаю сам – как мы с Крошкой общались с Материней, хотя ее ротик не мог выговаривать английские слова, а мы не могли воспроизводить ее пение.

Веганцы (я называю их «веганцами», хотя с таким же успехом можно назвать нас «солнцеанами», но настоящее их название звучит, как шум ветра в каминной трубе. У Материни тоже есть свое настоящее имя, но я ведь не колоратурное сопрано. Крошка выучилась произносить его, когда хотела умаслить Материню, только ей это никак не помогало). Так вот, веганцы обладают изумительным даром понимания, умением поставить себя на место собеседника. Вряд ли это телепатия – умей они читать мысли, я вряд ли попадал бы все время впросак со своими вопросами. Можете назвать это свойство чтением чувств.

Но оно у них было развито по-разному; мы, например, все умеем водить машины, но лишь немногие обладают данными автогонщиков. Вот Материня…

Я когда-то читал об актрисе, которая так владела итальянским, что ее понимали даже те, кто итальянского не знал. Ее звали Дуче. То есть «дуче» – это диктатор. Ну, что-то в этом роде [15]. Должно быть она обладала тем же даром, что и Материня.

Первые слова, которые я усвоил с Материней, были «привет», «пока», «спасибо» и все такое. Употребляя их, она всегда умела объясниться. Ну, как человек может объясниться с чужим щенком.

Позже я начал воспринимать ее речь именно как речь. А она усваивала значения английских слов еще быстрее – помимо способностей, она ведь целыми днями беседовала с Крошкой, когда они были в плену. Но если легко понять «здравствуй» и «хорошо бы поесть», то изложить такие понятия, как, скажем, «гетеродин» и «аминокислоты» намного сложнее, даже если в языках обоих собеседников есть соответствующие реалии. А когда в языке одного из них нужных реалий нет, беседа обрывается. Вот потому-то мне и трудно было беседовать со своими ветеринарами – я не понял бы их, даже говори они по-английски.

Колебательный контур, посылающий радиосигнал, производит лишь мертвую тишину, если только сигнал не поступает на другой контур, настроенный на те же колебания, чтобы воспринимать их. А я не был включен на нужную частоту.

Тем не менее, я хорошо понимал их, если разговор не залезал в интеллектуальные дебри.

Существа они были очень милые, охотно болтали и смеялись, и вое друг к другу хорошо относились. Я с трудом различал их всех, за исключением Материни. (Я узнал, что, в свою очередь, единственное различие, которое они видели между Крошкой и мной, заключалось в том, что я был болен, а она здорова). Но они друг друга различали без труда, и их разговоры были так переполнены музыкальными именами, что казалось, будто слушаешь «Петю и волка» или оперу Вагнера. У них был даже специальный лейтмотив для меня. Речь их звучала жизнерадостно и весело, как звуки яркого летнего рассвета.

Теперь, если я услышу канарейку, я буду знать, о чем она поет, даже если она сама этого не знает.

Многое я узнавал от Крошки – ведь больничная койка не лучшее место для знакомства с планетой. Вега-пять была планетой с притяжением земного типа, с кислородной атмосферой, с циклом жизни, построенным на воде. Для землян она не годилась – не только из-за полуденного «солнца», которое может убить человека силой ультрафиолетовых лучей, но и из-за того, что атмосфера содержала смертоносное для нас количество озона; немного озона это хорошо, бодрит и освежает, но глотните чуть больше нормы – и… В общем, это все равно, что глотнуть синильной кислоты. Моя комната кондиционировалась, веганцы могли в ней свободно дышать, но находили воздух безвкусным.