Борис Орешкин - Четыре дня с Ильей Муромцем

Иногда, на полянах или в долинах ручьев, мы проезжали довольно близко от пасшихся зубров. Мой небольшой конек, которого я назвал Орликом, пугливо косился на них и норовил спрятаться за Чубарого, такого же большого, как зубр. А косматые звери поднимали массивные головы и лишь провожали нас взглядом.

В полдень мы остановились у тихой, заросшей вдоль берегов белыми и желтыми кувшинками речки. Илья Иванович выбрал для отдыха местечко повыше и более открытое, чтобы ветерком комаров относило. Мы расседлали коней и прилегли на траву. Илья Иванович расстелил полотенце, положил на него хлеб, нарезал крупными ломтями балык, подаренный Ратибором, и очистил несколько молодых луковиц с зелеными перьями.

— Почали! — сказал он и, перекрестившись, откусил чуть ли не половину здоровенного ломтя хлеба. Ел он со вкусом, не спеша, тщательно собрав хлебные крошки в ладонь, отправил их в рот. Какая-то мысль не давала ему покоя. Он смотрел на речку, на мирно пасущихся на лугу стреноженных наших коней и словно не видел ничего этого. Он хмурил густые, кустистые брови и даже временами переставал жевать, крепко задумавшись. И лишь потом, когда я принес от реки в его большом железном шлеме прохладной воды и мы «долюби», как он выразился, напились после хлеба и соленого балыка, Муромец решился задать волновавший его вопрос.

— А как оно в будущем? Неужели и тогда богатый бедного обирать будет? Говорят, в старину не бывало такого, все меж собой поровну люди делили. И еду, и одёжу. Князей только на время войны избирали. А теперь вон как пошло. Мало того, что князь на себя да на дружину свою дань собирает, дак еще и бояре с дворянами вроде того Волчаты мужичков грабить стали. Разве это дело? И ведь все больше таких плодится! Неужто всегда так будет?

— Нет! — очень довольный, что смогу порадовать старика, сказал я. — Не будет на нашей земле таких, как Волчата. И князей тоже не будет.

— Ну, обрадовал ты меня! — сразу повеселел Илья Муромец. — Хоть я и сам знал, что только так и может быть, но все-таки иной раз сомнение брало: уж больно силу они берут, князья да бояре.

Мне тоже хотелось кое-что выяснить у Ильи Муромца.

— Илья Иванович, — спросил я, — ты славу любишь?

— Славу? — переспросил богатырь. — Нет. Я квашеную капусту люблю. Щи со сметаной!

Он улыбнулся и посмотрел на меня с хитринкой. Потом добавил уже серьезно:

— Слава мне ни к чему.

— Зачем же ты тогда очевидцев ждал на дороге, когда с «драконом» биться хотел? Небось рассчитывал, что про тебя еще одну героическую былину сложат?

— Глупый ты, Володимирко. Да разве я для себя, для своей славы стараюсь? Ведь оно как? Услышат враги, что на земле русской невиданной силы богатырь есть, ну и поопасаются на нас нападать. Понял?

Я внутренне улыбнулся детской наивности этого рассуждения. Но потом вспомнил, что ведь и в наше время, не так уж давно, государства друг друга пугали атомными и другими разными бомбами. «У меня, мол, вот что имеется. Не подходи!» В принципе, это ведь то же самое, что и с богатырями могучими.

— Ну а как другие богатыри — Добрыня Никитич, Алеша Попович. Они тоже не ради своей личной славы стараются?

— Вестимо, — ответил Муромец, связывая в узелок остатки еды. — Чем больше витязей знаменитых, тем стране спокойнее. Силачами земля славится и оборона крепится.

— Кто же из вас самый сильный? — подзадорил я старика.

— А мы с Добрынюшкой силой мерялись. Без оружия я верх взял. Ну а с оружием кто его знает, чья бы победа была? Тут ведь не только сила нужна. А Добрыня, он ловок и быстр. Да и силенка в нем тоже есть. А вот Алешка Попович слабоват. Тот больше наскоком берет, как петух. И бражник к тому же. Ему бы все меды пить да на гуслях бренчать. Ну, верно, с Тугариным, князем хазарским, дрался. Да ведь Тугарин-то обжорой был, вот и вся его доблесть. Еще Алешка отцовску корову через забор кинул. Верно. Так ведь коровенка та дробненькая была, почти телушка. А все же слава и об Алешке идет, Руси нашей на пользу. Я ведь так мыслю: главная сила не во мне, не в Добрыне или Алешке, а в народе. Мы только запевалы. А как беда для страны придет, тут на народ вся надежда — на оратаев да на рыбаков, на кузнецов да охотников, на скудельников да древоделов и на разных других трудяг, что по всей Руси расселились. Сейчас кто хлеб растит, кто бортничает, кто рыбу ловит и зверя бьет, а как придет для Руси лихолетье — каждый свое дело оставит, сойдутся все под боевые стяги, грудью землю свою оборонять станут. В них сила! Ну а пока нет вражеского нашествия, страну от ворога бережем мы — богатыри да дружинники князевы. На заставах стоим, от набегов спасаем.

Рассказывая, Илья Иванович седлал своего Чубарого, но вдруг остановился, зорко взглянул на меня:

— А откуда ты, Володимирко, знаешь про нас? Про Алешу Поповича, про Добрыню?

— Так ведь про вас в народе былины сложены, песни поются. В них все и рассказано. И про Соловья-разбойника, и про Тугарина, и про корову.

— Ишь ты! — удивился Илья Иванович. — Дела… Неужто через тысячу лет дошло? Выходит, что и впрямь нужны мы, богатыри, народу, ежели помнят о нас. Ну а сами-то вы что там, в будущем, делаете? Вот ты, к примеру.

— Я учусь.

— Чему учишься?

— Наукам разным. Сначала, когда маленьким был, учился читать, писать и считать. Историю разных народов изучал. Географию, то есть где какие страны находятся.

— Это хорошо, этому надо учиться. Ну а потом, после учения, что стал бы делать?

— Снова учиться. Но уже не в школе, а в институте. Там науки более сложные. Высшая математика, механика, сопромат.

— Ишь ты! — вздохнул Илья Муромец. — Слова-то какие мудреные. Ну а после второго учения?

— Потом в аспирантуру бы поступить постарался, чтобы настоящим ученым стать.

— Опять учиться?

— Опять.

— Это сколько же лет у вас учатся? — изумился Илья Иванович.

— Десять лет в школе, пять в институте, да еще три в аспирантуре. Всего, значит, восемнадцать. Это, если все хорошо пойдет. А может, и дольше.

— Ну, дела… Это что же выходит? Ежели так, то у вас сыновья аж до тридцати лет на родительской шее сидят?

Я не знал, как ему объяснить, что в наше время технической революции учеба это не грамматика с арифметикой, не берестяные грамотки. И поэтому сам перешел в наступление:

— Но ведь и ты, Илья Иванович, тридцать лет на шее родителей сидел, прежде чем богатырем стать. Ну-ка, вспомни!

— Ой, не могу! — рассмеялся Муромец. — Уморил, право слово. Неужто и об этом до вашего времени слух дошел? Да как же вы, люди ученые, в эдакое поверить могли? Ежели тридцать лет на печи сиднем сидеть, так и у здорового человека руки-ноги отсохнут. Неужто этого в соображение взять не могли? Ну, насмешил ты меня! Эту штуку со мной те самые старички-волхвы придумали. Давно меня, понимаешь, еще князь Святослав, отец нынешнего, в дружину к себе заманивал. Из-за силы моей. А мне родителей жалко было оставить. Как-никак один я у них… Тут те самые старички к нам в село пожаловали. Не знаю, может, их Святослав подослал? «С такой, — говорят, — силой, как у тебя, непременно надо воином быть. Ты Русь и прославишь, и от врагов убережешь. Иди в Киев. Но не так просто иди, а по-мудрому. Надо чудо сотворить, чтобы слух о нем впереди тебя побежал». Вот они чудо и сотворили: заставили меня днем на печи сидеть. А как стемнеет, я в поле выходил, новую росчисть отцу готовил. Ну и разминался, конечно, силу работой в поле наращивал. Знаешь, каково пеньки корчевать? Вот то-то… А старички те к нам, в село Карачарово, странников разных да калик перехожих и гусляров бродячих целый год направляли, чтобы те, значит, видели, как Илья на печи сидит, слезть не может. Ну, без малого через год те старички-кудесники снова в дом к нам пришли. И у всех на глазах, принародно, меня «исцелили». Вот как оно, дело-то, было!