Борис Орешкин - Четыре дня с Ильей Муромцем

К середине дня дорога в последний раз пересекла клин соснового бора, вдававшийся в пойму реки, и вывела нас к Оке. Здесь, под тремя старыми ветлами, стояло крытое дерном жилище. На берегу лежала перевернутая вверх днищем большая просмоленная лодка. На воде, у пристани, сколоченной из бревен и досок, стояла еще одна. А к ней, как детеныш при матке, притулился маленький долбленый челнок.

На воткнутых в землю шестах сушился невод. Ясно было, что тут жили рыбаки. Еще на дальних подступах к жилищу нас встретили лаем собаки. Теперь, когда навстречу вышел хозяин, они сразу же замолчали и спокойно улеглись под плетнем в выкопанные в песчаной земле ямки. Видимо, собаки привыкли к появлению незнакомых людей.

Хозяин внимательно оглядел нас и поздоровался.

— Сейчас переправляться станете или передохнете малость?

— Передохнем, — сказал Илья Муромец, слезая с Чубарого. — Ишь, какая жарынь наступила… Ушицей накормишь?

— А как же! — широко улыбнулся хозяин перевоза. — Чай на реке живем, рыбы хватает.

Светловолосый парень, немного постарше меня, отвел под уздцы нашу лошадь с телегой к реке и стал ее распрягать. Сам хозяин привязал к коновязи Чубарого. Расседлав своего Орлика, я тоже привязал его рядом.

Чуть в стороне от пристани, по колено в воде, удил рыбу парнишка лет десяти. Я подошел к нему. В деревянной бадейке плескалась пойманная им рыба: крупные, сантиметров по двадцать длиной, окуни, плотва, красноперки. Рукой я ощутил сильные, брыкливые рыбьи тела, и мне ужасно захотелось поймать самому хоть одну такую же.

— Дай поудить! — сказал я мальчишке, который с любопытством смотрел на меня.

— На! — охотно согласился тот и, прежде чем передать мне удочку, стал насаживать червяка, достав его из висевшей на груди плетеной берестяной коробочки. Насадив, он плюнул на червяка и сказал:

— Ловись рыбка большая и маленькая, молодая и старенькая!

Этот парнишка произнес известное и нашим рыболовам присловье вполне серьезно, как необходимое заклинание. Он верил в магическую силу этих слов и от души желал мне удачи.

Я взял у него из рук хорошо просушенное березовое удилище с волосяной, доселе мною не виданной леской и закинул. Поплавок из сосновой коры сразу ушел под воду. Я подумал, что это задев. Ведь не может же рыба клюнуть так быстро, после первого же заброса! Но это оказалась поклевка. Причем очень решительная. На крючке сидело что-то живое. Я тащил, а оно упиралось, не шло, кидалось из стороны в сторону. Но продолжалась эта борьба недолго. Секунда-две и я выдернул из воды сверкнувшую серебром рыбину. Она тяжело шлепнулась на песок и запрыгала, стараясь уйти опять в воду. Мальчишка схватил ее, и мы стали освобождать ее от крючка. Это оказалась крупная, очень красивая, с яркими плавниками и серебристым отливом на чешуе красноперка. Я таких никогда не видел!

Сунув рыбу в бадейку, босоногий белоголовый пацан молча снял и протянул мне коробочку с червями. Это было признание меня как вполне квалифицированного удильщика. Он как бы говорил: «Раз умеешь, насаживай червяков сам». Я взял в руку крючок. Он был крупный, не меньше пятнадцатого номера по нынешним меркам, кованый, с очень острым жалом и длинной бородкой. Видно было, что мастерил его понимающий человек. Но не было в нем современного лоска и фабричной законченности. Удивила меня и леса. Вся она состояла из коротких, сантиметров по тридцать, обрезков, связанных между собой узлами. Поэтому, чтобы передвинуть по леске поплавок, приходилось вытаскивать из него палочку-затычку, а потом снова вставлять ее.

Насадив червяка, я отошел на несколько метров вверх по реке, где было поглубже, и снова закинул. И опять поплавок почти сразу нырнул под воду. На этот раз я вытащил окуня. Потом еще и еще одного. Потом крупную плотву и голавлика граммов на триста. И тут почувствовал, что мне стало неинтересно ловить. Слишком много в реке было рыбы. Ее не нужно искать, выжидать, не требовалось ни умения, ни упорства, ни выдумки. Да и зачем мне нужна эта рыба? Ведь я не мог принести ее домой, показать своим соседям, приятелям. Вздохнув, я отдал мальчишке червей и удочку, ополоснул руки и вновь поднялся на берег.

Илья Иванович, кузнец, Зорянка и хозяин перевоза, человек лет пятидесяти, уже сидели за столом, устроенным под тенистым, развесистым деревом. В нескольких шагах от врытого в землю стола был устроен очаг. Женщина с косами, уложенными вокруг головы венком, варила в большом закопченном котле уху.

Не знаю почему, но мне все время хотелось есть в этом древнем мире. То ли воздух здесь был такой, то ли от езды на лошади возникал аппетит? Давно ли мы с Ильей Муромцем перекусывали перед дальней дорогой, а я уже опять нетерпеливо принюхивался к аромату ухи, доносившемуся от очага. Но вот хозяйка разложила на столе деревянные ложки, а хозяин отрезал от каравая хлеба, прижатого к груди, ровный, от края до края ломоть и разделил его на куски.

— Ухи ешьте вволю, а хлебушка у самих маловато. Не родит тут земля-то. На привозном хлебе живем.

— Ништо! — сказал Илья Муромец. — Хлеб у нас свой. Был бы приварок.

Хозяйка поставила на стол большую глиняную миску с горяченной ухой. Илья Иванович, перекрестившись, взял ложку. Хозяин, прежде чем начать есть, встал и поклонился идолу, вкопанному в землю перед жилищем. А кузнец, так же как и я, просто стал хлебать уху без всяких молитв и поклонов. «На Руси каждый верит как хочет!» — вспомнил я слова Ратибора и подумал, что кузнец, наверно, вообще не верит в богов.

Ах, что это была за уха! Наваристая, густая, ароматная. По вкусу я без труда определил, из каких рыб она была сварена. Были здесь и белый, несколько клейковатый, судак, и нежный голавль, и полосатые окуни, и большие, с желтыми прожилками жира, куски осетрины. Ну и естественно перец, лук, лавровый лист, укроп, несколько долек моркови, но ни одного кусочка картошки, которую Колумб еще не успел привезти из Америки на наш континент.

Едва только мы управились с первой миской ухи, как снизу, из-за поворота реки, показалась большая четырехвесельная лодка. Гребцы, натужно выгибая спины, махали веслами часто и сильно. Опытный кормчий направлял лодку вдоль самого берега, где течение послабее. И все-таки она приближалась к нам медленно, с трудом. Перевозчик положил ложку на стол, вытер тыльной стороной руки немного поседевшие усы и удовлетворенно пояснил Илье Муромцу:

— Раньше я подставу свою не здесь, а ниже держал. Перед самым перекатом, на тиховодье. Грести там легко, без натуги. Спросишь, бывало, — не надо ли бечеву подать? «Ништо, — отвечают, — сами поднимемся». А как на перекат выгребут — и рады бы помощи, да не возвращаться же? Иные якорь кинут или за берег зацепятся, зовут меня, чтобы помог. Морока! Вот я и переселился в прошлом году сюда, повыше. Пусть, думаю, сначала попробуют — каков он, перекат здешний. Недаром его Долгим зовут. Ишь, намахались веслами как, сердешные… Сейчас причаливать станут.