Дэвид Амонд - Скеллиг

— Вы все-таки двигаетесь! Один! Без всякой помощи!

Он поморщился от боли.

— Хотите подняться выше? — спросила Мина.

— Да-да, повыше, — прошептал он.

Мы побросали свертки и, легко подняв его, перенесли на первую площадку.

Он застонал. Боль, видимо, была адская.

— Положите тут, — едва проскрипел он.

Мы внесли его в комнату — похоже, спальню, — с высоким беленым потолком и светлыми обоями и осторожно опустили у стены на пол. Сквозь неплотно пригнанные доски, которыми были забиты окна, сочился скудный свет и падал на его бледное, иссохшееся, изрытое морщинами лицо.

Я побежал за свертками. Мы расстелили одеяла на полу, прислонили к стене подушку. Рядом поставили пластмассовое блюдце для аспирина и пузырька с рыбьим жиром. Я открыл бутылку пива и тоже поставил рядом. На другое блюдце мы положили бутерброд с сыром и полплитки шоколада.

— Это все вам, — прошептала Мина.

— Давайте мы вам поможем, — предложил я.

Он замотал головой. Сам перевернулся на живот, подтянул коленки и переполз на карачках на расстеленное одеяло. Мы видели, как по его щекам стекают крупные слезы и, дробясь, падают на пол. На одеяле он замер, пытаясь отдышаться. Мина приблизилась, присела рядом.

— Сейчас я устрою вас поудобнее.

Она расстегнула пуговицы его пиджака. И принялась стаскивал, пиджак с плеч.

— Не надо, — проскрипел он.

— Доверьтесь мне, — сказала она мягко.

Он больше не сопротивлялся. Она выпростала из пиджака одну руку, потом другую, сняла с него пиджак. И мы увидели то, чего ждали и во что боялись верить. У него на спине, пробиваясь сквозь рубашку, росли настоящие крылья. Освободившись от пиджачных пут, они начали распрямляться — неровные, помятые, с кривыми, треснувшими перьями. Распрямляясь, они сухо похрустывали и подрагивали.

Крылья оказались шире его плеч и вздымались над головой. Скеллиг опустил голову еще ниже, почти до пола. Из глаз его снова катились слезы. Он охал и ойкал от боли. Мина потянулась к нему, погладила лоб, щеку… Потом робко провела рукой по оперению.

— Вы так прекрасны, — прошептала она.

— Дайте мне выспаться, — проскрипел Сксллиг. — И я хочу домой.

Он уткнулся лицом в подушку, а крылья продолжали шириться, распрямляться у него за спиной. Мы еще раз потрогали перья и вскоре услышали мерное дыхание: Скеллиг уснул. Шепоток, мурлыча, пристроился у него под боком.

Мы взглянули друт на друга. Моя рука, только что трогавшая чудесные перья, все еще дрожала. Я снова дотронулся до перьев кончиками пальцев. Провел по ним всей ладонью. Настоящие перья, а под ними кости, суставы, сухожилия — все, что держит крыло в полете. Скеллиг дышал мерно, но с хрипом и свистом. Я на цыпочках прошел к окну, выглянул сквозь щель на улицу.

— Что ты делаешь? — спросила она шепотом.

— Проверяю, на месте ли привычный мир.

Ее снова опутывали трубочки и провода. Прозрачная крышка была плотно закрыта. Девочка не двигалась. Вся запеленутая, вся в белом. Виднелись только волосики, темные, пушистые, но совершенно прямые. Хотелось потрогать их, потрогать маленькую щечку. Маленькие, крепко сжатые кулачки она закинула за голову.

Мы молчали. Я прислушивался к гудению города за окном, к приглушенному больничному гулу за стенами палаты. Различал собственное дыхание и нервные испуганные вздохи сидевших рядом родителей. Они с трудом сдерживали слезы. Я же обратился в слух. Продирался сквозь все шумы и звуки, пока наконец не услышал. Она дышала еле слышно: коротко и далеко, точно из другого мира. Закрыв глаза, я продолжал слушать. Глубже, глубже, пока не расслышал биение ее сердца. И я сказал себе: я смогу ее удержать. Пока я так слушаю, она будет дышать и жить.

Мы с папой шли к стоянке, и он держал меня за руку.

Возле лифта нам повстречалась та самая женщина из артритного отделения, в раме-ходилке. Она пыталась отдышаться, тяжело опираясь на раму. Увидев меня, улыбнулась.

— По три круга на каждом этаже и трижды вверх-вниз на лифте, — отчиталась она. — Развалина. Совершенная развалина.

Папа захлопал глазами и приветственно закивал.

— Угораздило же! — продолжала она и поерзала внутри рамы, готовясь двигаться дальше. — Ничего, скоро потанцуем!

Она потрепала меня по руке узловатыми, бесформенными пальцами.

— Ты сегодня грустный. Друга своего навещаешь?

Я кивнул. Она улыбнулась.

— Меня скоро выпишут. И его тоже, вот увидишь. Главное — двигаться. И не терять бодрости.

И она двинулась дальше, напевая "Бог танца" себе под нос.

— Про какого друга она спрашивала? — удивился папа.

— Перепутала.

Больше он ко мне не приставал, не до того ему было.

А в машине я увидел, что по лицу его катятся слезы.

Я закрыл глаза. Вспомнил, как она дышит, как бьется сердце. И стал слушать, проращивать в себе эти звуки. Я нащупал в грудной клетке стук своего сердца и услышал рядом еще одно. Вокруг ревели и выли машины, папа хлюпал носом. А я молчал. Я хранил девочку.

— Вот он, — сказала Мина. — Археоптерикс. Динозавр, который умел летать.

Она положила тяжеленную энциклопедию на траву под деревом, и мы принялись рассматривать неуклюжее животное. Художник поместил его на колючую ветку. На заднем плане дымились кратеры вулканов. По каменистой равнине гуляли диплодоки и стегозавры, короче, те, кому летать было не дано.

— Принято считать, что динозавры вымерли, — сказала Мина. — Но существует другая теория, согласно которой их потомки находятся среди нас. Гнездятся на наших деревьях и чердаках. И воздух полнится их пением. Маленький археоптерикс выжил и дал начало направлению эволюции, которое привело к птицам.

Она потрогала на картинке короткие, точно обрубленные крылышки.

— Видишь? Тоже крылья и перья. А существо-то было тяжелое, с тяжелыми костями. И погляди на этот хвост! Тяжелый, точно якорь! Они не могли легать долго, только перепархивали с дерева на дерево, со скалы на скалу. Взвиться в небеса и привольно парить научились только птицы. У этих не было пневматизации.

Я озадаченно нахмурился.

— Ты что, все забыл? Пневматизация. В птичьих костях есть заполненные воздухом полости. Это и позволяет им летать.

С дерева у нас над головой сорвался дрозд и взмыл в небо.

— Археоптерикса ты бы вряд ли смог поднять, — продолжала Мина. — Он тяжелый, как камень. Почти как те модели, которые я делаю из глины.

Я заглянул в ее темные, глубокие глаза. Они были широко распахнуты, словно она ждала, что я вот-вот что-то пойму, скажу… Я вспомнил, как держал на руках девочку. Как мы с Миной несли Скеллига. Я подумал об его крыльях и о трепещущем сердце малышки.