Жан Жубер - Дети Ноя

Подойдя к отцу, я слежу за его движениями, разглядывая инструменты, стружку, обвивающую лезвие стамески.

— Можно, я посижу здесь, рядышком? Я тебе не помешаю?

— Вовсе нет!

Фигурка представляет неподвижно сидящего всадника. Одной рукой он натягивает невидимые поводья, так что его конь, вскинув голову, свирепо оскалился. В другой руке, поднятой на уровень глаз, он держит не шпагу, как велит традиция, а цветок гелиотропа. Если же взглянуть спереди, то лошадь весело смеется. Мой отец просто обожает такие фокусы.

Мне — что этот всадник, что его конь — все ужасно нравится, и я, затаив дыхание, восхищенно наблюдаю за работой до тех пор, пока отец не откладывает стамеску и не поднимает глаза.

Тогда я говорю:

— Мировой у тебя вышел всадник!

— Что, нравится?

— Очень. А конь смеется?

— Да, в некотором роде, но это грустный смех. Ты когда-нибудь видел, как лошадь оскаливает зубы, когда ржет? В этом есть что-то ужасающее.

Так мы беседуем о лошадях, о грустном лошадином смехе. Ма отвлекается от книги и рассказывает нам, что она часто видит лошадей во сне: они появляются из какой-то темной расселины в земле, точно муравьи, потом вырастают прямо на глазах и взлетают в небеса. Ноэми тут же встревает с просьбой: «Пап, а ты купишь мне лошадку?» Так мы беседуем, почти забыв про снег.

Однако когда часы бьют четыре, отец выходит из комнаты и опять поднимается на чердак. Сверху до нас доносятся сперва его шаги, потом скрип оконного ставня.

Вернувшись, он сообщает нам, что ничего не изменилось: снегопад продолжается, ветер улегся, снега понемногу прибывает, но, поскольку начало смеркаться, видимость очень плохая.

Ма встает с кресла и — в который уже раз за этот день — нервно щелкает выключателями, снимает трубку видеофона, набирает номер, ждет и с разочарованной гримасой кладет трубку на место.

— Не старайся понапрасну. Чудес не бывает, — говорит ей отец, — И снегоочистителя нет как нет. Впрочем, сегодня ему к нам и не пробиться.

Внезапно он переводит взгляд со своих ручных часов на стенные.

— Уже почти пять! Самое время пролететь самолету. Его будет хорошо слышно из камина.

Он всовывает голову в камин, вслушивается и, поскольку ему неудобно ждать в такой позе, подтягивает к себе стул и садится боком, прислонившись спиной к стене.

— Ничего не слышу, — говорит он наконец, — Ничего похожего на самолет.

— Ты уверен?

— Совершенно уверен.

— Может, он сменил трассу, — говорит Ма.

— Может быть…

Покачав головой, он подбросил в огонь несколько поленьев. Из углей брызнул яркий сноп искр. Кот испуганно подпрыгнул и забился под стол.

Как всегда в свободный от школы вечер, я отправился вместе с отцом доить корову и козу. Па утверждал, что это занятие — часть нашего воспитания: мол, приходится только сожалеть о том, что такие вещи не преподают в школе.

Он поставил фонарь «летучая мышь» на короб с зерном, подальше от соломы.

— Надо быть очень и очень осторожным, — предупредил он, — Представляешь, что будет, если мы устроим здесь пожар!

— Как в Чикаго? [17] В 1871 году грандиозный пожар уничтожил большую часть домов в американском городе Чикаго.

— Да, как в Чикаго. Я вижу, ты помнишь эту историю.

— Ну еще бы!

Однажды отец рассказал мне о пожаре в Чикаго, происшедшем, кажется, в конце девятнадцатого века. Город тогда находился в полном расцвете, жизнь била ключом. Эмигранты из Европы, тоскующие по прежней деревенской жизни, то тут, то там заводили коров. Бурлящий, суматошный город и деревня мирно сосуществовали бок о бок. Но вот однажды вечером в одном из таких хлевов-времянок корова ударом копыта опрокинула в солому горящую керосиновую лампу. Солома вспыхнула, огонь распространился мгновенно. Он пожирал улицу за улицей, дом за домом, оставляя за собой лишь тлеющие, обугленные головешки. Никто не в силах был совладать с ним. «Ты только представь себе, — говорил Па, — пожар бушевал три дня и три ночи». И он описывал гигантские языки пламени, взвивавшиеся до самых небес, толпы людей, в панике бросавшихся в озеро, бессильные перед таким бедствием пожарные насосы, годные разве лишь на то, чтобы загасить огонь в камине. Отец живописал это зрелище с таким волнением и жаром, словно сам был свидетелем катастрофы. «Представляешь, сгорело все, буквально весь город, а год спустя он был отстроен заново, только стал еще больше, еще краше, еще величественнее».

Когда отец рассказывал мне подобные истории, я всегда слушал его затаив дыхание и никогда ничего не забывал. Это-то я и сказал ему тем вечером. И добавил:

— Только если наше шале загорится, нас никто не спасет.

Присев на скамеечку и прижавшись головой к коровьему боку, Па принялся за дойку. И ласково, вполголоса приговаривал:

— Ну-ну, Ио, стой смирно, моя красавица, вот так. Будь умницей! Небось соскучилась за целый день тут одна, в темноте, а? Ну ничего, ничего, мы еще выведем тебя на солнышко!

Слушая его бормотание, можно было подумать, что они с коровой беседуют на равных, что он слышит ее ответы, шедшие неведомо откуда, из темных глубин коровьей утробы — из этих теплых гулких катакомб.

Молоко тоненькой струйкой тренькало о стенки ведра, его парной запах разлился по всему хлеву. Я, в свою очередь, уселся возле козы, которая, выдав мне свою обычную порцию капризов — то прянет в сторону, то мотнет головой, то лягнется, — успокоилась и далась мне в руки. Теперь все было спокойно, тишину нарушали лишь две брызгающие струйки молока да изредка позвякивание цепи о кормушку. Меня одолела дремота: еще немного — и я заснул бы, разморенный теплом и запахом животных. Да, в ту минуту я был почти счастлив, мне вдруг показалось, что угроза, нависавшая над нами весь день, мало-помалу отступает. Наконец Па встал и отнес ведро к порогу:

— Я уже кончил. А ты не торопись. Подоишь, а потом подбрось им сенца.

Затем, слегка поколебавшись, он спросил:

— Я надеюсь, он не слишком тебя пугает, этот снег?

— Да нет, не очень. Вот если бы я жил один, тогда, конечно… А так, с тобой…

— Ну вот и прекрасно. Нужно только набраться терпения, вот и все. Видишь, — указал он на животных, — они и то не беспокоятся. А это хороший признак.

Па ушел. Я кончил доить Зою, потом почистил стойло и сгреб навоз в угол. Взобравшись на сеновал, я сбросил вниз несколько охапок сена.

Затем я поднялся по приставной лестнице и открыл ставень нашего единственного теперь окна в мир. Он был наполовину завален снегом. И снаружи, в ночной темноте, снег все шел и шел.

Когда на следующее утро я вошел в столовую, то сразу почувствовал, что дела идут по-прежнему неважно. Достаточно было взглянуть на лица моих родителей. Обычно, когда я являлся к завтраку, они с улыбкой спрашивали: «Ну как спалось? Сны приятные снились?» — или что-нибудь в этом роде. А сегодня — ни слова. Оба они сидели, облокотясь о стол, с хмурыми, озабоченными лицами, и видно было, что им не до моих снов.