Peter Beagle - Соната Единорога

Улица казалась бесконечной. Конец весны выдался умопомрачительно жарким. Школьный рюкзак Джой колотил ее по вспотевшей спине, пока девочка устало тащилась мимо автоколонок, стоянок, парикмахерских, пунктов проката, бесконечных кинотеатров и мини-пассажей, заполненных видеосалонами, школами карате и киосками со здоровой пищей. Эта картина повторялась каждые несколько кварталов, столь же неизменная, как незамысловатый мотивчик, который насвистывала Джой. Здесь не было ни деревьев, ни травы. Здесь даже горизонта, и того не было.

На углу одного из кварталов располагался крохотный греческий ресторанчик, втиснувшийся между конторой по продаже недвижимости и обувным магазином. Джой на мгновение заглянула в ресторан, быстро осмотрела столики, потом развернулась и двинулась к другому концу квартала, к витрине, заполненной гитарами, трубами и скрипками. Потускневшая золотая надпись гласила: «Музыкальный магазин Папаса – продажа и ремонт». Джой искоса взглянула на свое отражение, скорчила рожицу угловатой тринадцатилетней девчонке, смотревшей на нее с витрины, пригладила волосы, с трудом отворила тяжелую дверь и вошла.

После залитой солнцем улицы в маленьком магазинчике было прохладно и сумрачно, словно под водой: в летнем лагере Джой занималась подводным плаванием. Пахло свежими опилками, старым войлоком, металлом и лаком для дерева.

Джой тут же чихнула. Седовласый мужчина, прилаживавший новый мундштук к саксофону, не поднимая головы произнес:

– Мисс Джозефина Анджелина Ривера. Аллергия на музыку.

– У меня аллергия на пыль! – громко заявила Джой. Девочка скинула рюкзачок и бросила его на пол. – Вы бы хоть раз в год пылесосили!

Мужчина громко фыркнул.

– Итак, мы сегодня в хорошем настроении или в дурном? – У него был хриплый и очень своеобразный голос – в нем слышался не акцент, а скорее эхо другого, полузабытого языка. – Газетам следовало бы печатать прогноз настроения Риверы вместе с прогнозом погоды.

Джону Папасу было лет шестьдесят – шестьдесят пять. Это был невысокий коренастый человек с треугольными темными глазами, высокими скулами, крупным, мясистым носом и густыми седеющими усами. Он положил саксофон обратно в футляр.

– Твои родители знают, что ты здесь? Только честно.

Джой кивнула. Джон Папас снова фыркнул.

– Да уж, конечно! Когда-нибудь я все-таки позвоню твоей матери выяснить, знает ли она, сколько времени ты проводишь в этом хламовнике. Возможно, ей не нравится, что ты тут столько торчишь. У меня и так достаточно хлопот – зачем мне еще неприятности с твоим семейством? Так что давай-ка ты мне свой телефон, и я им звякну – идет?

– Ну да, только звонить лучше попозже, – буркнула Джой. – А то их почти не бывает дома.

Девочка плюхнулась на стул, откинула голову на спинку и закрыла глаза.

Джон Папас взял в руки треснувший кларнет и прежде, чем заговорить снова, некоторое время внимательно изучал клапаны.

– Ну, и как там твоя контрольная?

Джой, не поднимая головы, пожала плечами.

– Ужасно. Как я и думала.

Джон Папас наиграл гамму, раздраженно что-то проворчал, потом попытался сыграть ее октавой ниже.

– У меня ничего не получается! – сказала Джой. – Совершенно ничего. Я способна завалить что угодно. Контрольные, домашние задания, спортивные соревнования – о господи, я даже в волейбол толком играть не умею! Этот придурок, мой младший братец, – и тот учится лучше меня!

Джой стукнула кулаком по спинке стула, открыла глаза и добавила:

– И танцует он лучше. И вдобавок он еще и красивее.

– Ты помогаешь мне управляться с магазином, и у тебя хорошо получается, – сказал Джон Папас. Джой отвела взгляд. – Ты сочиняешь музыку. Попробовал бы твой учитель физкультуры или твой красавчик-брат сочинять музыку!

Девочка промолчала. Тогда Джон Папас поинтересовался:

– Ты мне вот что скажи. Мы пришли ради урока, пострадать или помочь старому человеку?

Джой вынырнула из глубокой задумчивости и, не глядя на Папаса, пробормотала:

– Наверное, и за тем, и за другим, и за третьим.

– Вот как… – протянул Папас. – Ну что ж, прекрасно. Я сейчас собираюсь в забегаловку Провотакиса – посмотреть, чем он травит своих клиентов на этой неделе. Может, сыграю с ним партию в шахматы, если Провотакис не слишком занят подчисткой бухгалтерских книг. Ну а ты… Ты можешь подмести или пропылесосить – как захочешь. И попробуй починить бачок в туалете – вдруг опять получится. – Папас улыбнулся девочке мимолетной, но сердечной улыбкой. – Когда вернусь, мы малость поговорим о музыке и повозимся с аккордами. Может, даже попытаемся записать кой-чего из твоих вещей. А о твоем семействе мы побеспокоимся потом. Идет?

Джой кивнула. Джон Папас бодро двинулся к двери, бросив на ходу:

– И пусть чьи-то загребущие лапки в моем хламе не копаются. Если тот парень – как бишь его там? – придет за своим саксофоном, вели ему подождать. Я скоро вернусь и принесу тебе хорошего греческого кофе.

Когда Папас ушел, Джой деловито огляделась по сторонам. Магазинчик состоял из одной большой комнаты, которая делилась на две части – чисто условно. Та часть, где сейчас находилась Джой, работала торговым залом. Ее заполняли инструменты в открытых футлярах, пюпитры и тени висящих на стенах гитар. Дальняя часть – похуже освещенная и несколько менее захламленная – служила Джону Папасу одновременно мастерской и конторой. Там стены были чисто выбелены, и на них ничего не висело, кроме двух концертных афиш на греческом, оправленных в рамочку. На длинном столе были аккуратно разложены несколько струнных и куда больше духовых инструментов, более или менее раскуроченных. К инструментам были прикреплены ярлычки с номерками. В темном углу стоял высокий металлический шкаф с рабочими инструментами Папаса.

Джой еще раз чихнула и принялась за работу. Большую часть времени у нее отнял торговый зал. Девочка расставила по полкам книги и брошюры о музыке, собрала бесчисленные пластиковые стаканчики из-под кофе и вытряхнула две пепельницы, забитые окурками тонких черных сигар вперемешку с обрывками чеков и квитанций. За работой Джой мурлыкала себе под нос. Эта мелодия совсем не походила на тот мотив, который девочка насвистывала на улице. Нахмуренное лицо Джой постепенно смягчалось. Когда девочка пела, ее голос звучал чуть выше и намного звонче, чем при разговоре. Мелодия беспорядочно переходила от минора к мажору, а иногда и произвольно перескакивала в другую тональность. Джой про себя называла этот мотив своей посудомоечной песенкой, когда вообще давала себе труд задуматься о нем.