Николай Шпанов - Первый удар. Повесть о будущей войне

Улицы были черны и пусты. Только на крупнейших магистралях Курфюрстендамма, Фридрихштрассе, Лейпцигерштрассе, Унтер ден Линден едва заметно синели редкие, прикрытые колпаками фонари тревоги. Они ничего не освещали, служа лишь маяками, по которым могли держать направление автомобили тех, кого шупо не гнали насильно в подвалы убежищ, кому предоставлялось самому избирать время и место для укрытия от бомб.

Весь остальной город, в особенности такие бецирки, [20] Округи. как Нейкельн, Веддинг, Панков, был погружен в тишину и мрак. Изредка пробирался там по улицам полицейский автомобиль, сторожко щупая дорогу синим светом притушенных фар. Даже эти посланцы Александерштрассе, [21] На Александерштрассе расположен полицейпрезидиум Берлина. о приближении которых обычно можно было узнать за два квартала по отчаянному вою сирен, двигались теперь молча. То ли это было желание подкрасться незаметно к кому-то, кого они искали, то ли сами они боялись малейшего звука.

Громкоговорители, установленные в подвалах домов, переоборудованных в убежища, изрыгали бесконечную истерику национал-социалистских агитаторов. Берлинцев пытались убедить в том, что все обстоит очень хорошо, что германский народ, как один человек, поднялся по зову фюрера, что части рейхсвера давно уже перешли советско-польскую границу и громят Красную армию на советской земле. Еще немножко терпения, еще немножко воздержания, — и подданные Третьей империи попадут прямо в рай. Хриплые выкрики наци сменялись бодрыми маршами. Грохот меди, бесконечная дробь барабанов и визг военных флейт. Наци пытались отвлечь от горькой действительности мысли нескольких миллионов берлинцев, сидевших в полумраке убежищ. Ни одной верной новости, ни слова правды о том, что происходит на фронте, в стране, за границей. Все радио и телеграммы фронтового командования и местных властей обрабатывались прежде всего на Бендлерштрассе. [22] Военное министерство. До жителей не доходило ничего, кроме привычного, набившего оскомину вранья. Чем победней звучало радио, тем меньше ему верили. Неведомо какими путями, без телефона и телеграфа, через все фашистские рогатки извне приходили слухи. Чем меньше они были похожи на сводки правительства, тем больше им верили. Среди слухов была правда. Передавали, что к Берлину движется советская воздушная эскадра в несколько сот новейших бомбардировщиков. Эскадра летит приблизительно вдоль течения Одера и скоро должна будет вступить в бой с истребителями противовоздушной обороны германской столицы.

Берлинцы не знали имени ведущего эту эскадру советского командира, но в слухи проникла даже такая подробность, что, мол, командир этот очень смел и искусен. Берлину несдобровать! Очевидно, речь шла о бригкомиссаре Волкове.

Какими путями, через кого и как получили такое распространение случайные слова, несколькими часами ранее сказанные генералом Рорбах своему начальнику? В двадцатом веке пантофельная почта, невидимому, не нуждается уже ни в путешествующих обывателях, ни в стенках вагонов, чтобы писать на них секретные сообщения. Существуют тысячи коротковолновиков-любителей, тысячи любительских ключей и шифров, за которыми не может угнаться никакая Гестапо. В подземельях шушукались.

Шушукались в подворотнях, в темных квартирах, в цехах затемненных заводов.

Берлинские предприятия стояли. В ожидании Волкова они были погружены в темноту и молчание. В одиннадцать часов ночи, когда настало время смены на заводах АЭГ, [23] Allgemeine Elektricitats-Gesellschaft — Всеобщая компания электричества. рабочие отказались сидеть взаперти. Они требовали, чтобы их отпустили домой. Прискакавшие бонзы [24] Так именуют профсоюзных национал-социалистских функционеров. ничего не могли сделать. Рабочие волновались и требовали, чтобы их немедленно выпустили, грозя в противном случае головами бонз разбить ворота завода. И опять заработала почта шепотом. Через двадцать минут то же самое произошло на газовом заводе у Данцигерштрассе. Туда даже не успели приехать бонзы. Рабочие газового завода вышли на улицу, не ожидая смены. Но вместо того, чтобы разойтись в разные стороны, как делали каждый день, отправляясь по домам, они в молчании, беглым шагом направились вверх по Данцигерштрассе на выручку рабочим АЭГ. На ходу строились колонны. Выделялись командиры.

Мерный топот тысячи ног глухо раздавался в темной щели Данцигерштрассе, когда вдруг голова колонны остановилась. На скрещении с Шенгаузераллее рабочих встретил сильный отряд полиции. В темноте можно было разобрать силуэты броневых автомобилей. На один из них взобрался «доверенный», [25] Совет доверенных — ставленники наци, подменяющие профсоюзные органы на предприятиях Третьей империи. но, прежде чем он успел что-нибудь сказать, толпа повернулась и бросилась к Паппельаллее, пытаясь обойти заставу с севера. Это не удалось. Там стояли броневики. Машины глухо гудели, двигаясь на малом газу и сжимая рабочих стальным прессом. Когда теснота достигла предела и люди готовы были лезть друг на друга, полицейские открыли узкий проход в сторону Шенхаузераллее и — ударами дубинок погнали рабочих к выходу метрополитена. Светящееся синее «U» [26] Латинским «U» в Берлине обозначаются входы в метрополитен (Untergrundbahn). было единственной точкой на всем пространстве улицы, которую можно было видеть. Рабочих загоняли в узкий проход унтергрунда — первое попавшееся место, где их можно было лишить возможности передвигаться.

Нижние рабочие были уже на платформе подземной станции, а наверху работали резиновые дубинки шупо, пихали в спину стальные листы бронированных радиаторов полицейских машин. Толпа рабочих уже не помещалась на лестницах, в проходах, на платформе. Под напором верхних рядов рабочие оказались сброшенными на пути. Снизу предупреждали, кричали, вопили. А полицейские продолжали втискивать толпу под синее «U».

Рабочих на путях становилось все больше. Им некуда было деваться. Пронесся слух, что от Александерплатц идет поезд с полицией. Начальник станции подтвердил это. Раздались крики с требованием задержать поезд, чтобы он не врезался в толпу. Но испуганный начальник станции заперся у себя в будке с несколькими шупо. Напрасно сыпались удары рабочих на окованные створки. На путях были уже сотни их товарищей. Рабочие хотели сами дать сигнал об остановке поезда. Но все управление сигнализацией находилось в будке. Несмотря на то, что оттуда сыпались ругань и угрозы шупо стрелять в первого, кто покажется, рабочие раздобыли на платформе железную скамейку и стали ею, как тараном, выбивать дверь.

Красная стрелка индикатора стремительно бежала по линейке схемы. Вот она миновала Лотрингерштрассе, вот подошла к Шенгаузерплатц, приближается к пересечению Данцигер — и Шенгаузераллее. Остались считанные минуты. Стальная дверь камеры гнется, но висит еще на петлях. Рабочие разбили уже одну скамейку и таранят второй. Вот соскочила первая петля. С путей сотни расширенных глаз следят за движением красной стрелки. Люди в ужасе карабкаются на платформу. Стоящие там лезут на плечи товарищей, они садятся друг на друга. Цепляются за поручни лестниц, чтобы освободить лишний дюйм места для нижних товарищей. Наверху, у выхода на улицу, загороженного решетчатой дверью, кто-то, рыдая, пытается объяснить полицейскому офицеру происходящее, но тот делает вид, что не слышит. Люди по эту сторону решетки кричат, требуют; многих начинает бить истерика. Их нервы уже не выдерживают напряжения. Они вцепились в прутья и с воем трясут их, трясут. Оттуда, с улицы, несется брань. Шупо бьют дубинками по пальцам людей, вцепившихся в решетку. Их не касается то, что происходит внизу. Приказ был ясен: рабочих газового завода загнать в унтергрунд до прибытия резерва, высланного с Александерплатц поездом подземки. Шупо его исполнили. Теперь рабочие могут бесноваться сколько им угодно.